Первый арест. Возвращение в Бухарест

Студенческое общежитие, куда я поехал с вокзала, носило имя Шиллера. Не поэта, а фабриканта трикотажа, завещавшего один из своих домов студенческому обществу взаимопомощи. Эту подробность я узнал от Леонида, который меня сюда направил. Он же рассказал мне, как выглядит дом: двухэтажный, толстостенный, с большим двором, окруженный высоким каменным забором. Я его сразу узнал, когда сошел с трамвая и свернул в первый переулок направо. На полураскрытых железных воротах висела медная дощечка, подтверждавшая, что я не ошибся: «Фундация Шиллер».

Первое слово, которое я услышал, очутившись за воротами, звучало странно и непонятно.

— Мэй, шпалтист! — кричал со двора какой-то длинный юноша в очках другому, сидевшему на подоконнике открытого окна второго этажа. — Где мой шпалтист?

— Нет его…

— Кого ты ищешь, Гица? — спросил проходящий мимо толстяк, тоже в очках.

— Моего шпалтиста, Иордана. Исчез куда-то с утра…

«Странное слово», — подумал я, но не придал ему особого значения. Однако меньше чем через минуту я снова его услышал.

— Не знаете ли вы, где живет Подоляну? — спросил я парня с портфелем, стоявшего у входа в дом. Подоляну было имя студента, к которому направил меня Леонид.

— Какой Подоляну — с юридического?

— Да, кажется…

— Кого он спрашивает, Мишу? — заинтересовался другой студент.

— Подоляну…

— Знаю. Это шпалтист Липана. Живет в шестой комнате.

— У Липана нет шпалтиста!

— А я говорю — есть. Иди в шестую комнату, парень. Направо по коридору.

Я так и сделал. Но слово «шпалтист» уже крепко засело у меня в голове. Что это может означать, если Подоляну тоже шпалтист?

Шестая комната помещалась в конце коридора. Я постучал, и никто не ответил. Но из-за двери слышны были голоса. Тогда я осторожно приоткрыл дверь и увидел такую картину: в просторной комнате с белыми и совершенно голыми стенами стояло с десяток железных коек; они были расставлены в беспорядке, некоторые сдвинуты по две вместе, другие стояли в одиночку, по стенам, посреди комнаты и даже у самых дверей, оставляя неудобный узкий проход. Рядом с каждой койкой была деревянная тумбочка; у окна стоял небольшой стол со стулом. Другой мебели в комнате не было.

Хотя на мой стук никто не откликнулся, здесь было людно. На двух кроватях еще спали, но головы спящих были накрыты одеялами, у одного еще и подушкой; в дальнем углу комнаты сидели трое и о чем-то шептались; за столиком у окна кто-то брился, а у самых дверей расхаживал по узкому проходу малый жалкого вида с заросшим щетиной лицом и синими кругами под глазами, держа перед собой на некотором расстоянии толстую книгу.

— «Capitis diminutio имело три степени: maxima, media et minima…», — сказал он, зажмурив глаза, когда я приоткрыл дверь, но, споткнувшись на слове «minima», снова начал нараспев ту же фразу: — «Capitis diminutio имело три степени…»

— Здравствуйте! — сказал я.

Никто не ответил. Спящие продолжали спать, те трое, что шептались в углу, продолжали шептаться, а парень с латинским учебником продолжал свою зубрежку.

— Здравствуйте! — повторил я погромче. — Здесь живет Подоляну?

— Зачем он вам? — спросил один из тех, кто сидел в углу.

— У меня есть к нему поручение.

— Какое?

— Ну, это уж я ему скажу…

Тот, кто заинтересовался мною первый, встал, прошел к двери и, как бы проверяя, плотно ли она закрыта, выглянул в коридор. Потом он обернулся:

— Я Подоляну…

И протянул мне руку, улыбаясь и открывая необыкновенно белые зубы.

Нет, он был совсем не таким, каким я себе его представил по рассказам Леонида. Вместо серьезного и замкнутого человека, каким должен был быть, по моим представлениям, уже неоднократно арестовывавшийся и известный полиции всех университетских центров студент, я увидел красивого, рослого парня с продолговатым смуглым лицом, крупным ртом и темно-карими глазами, в которых то и дело загорались веселые искорки. Он был простым и спокойным, веселым и сильным, и мне понадобилось не больше двух минут, чтобы я почувствовал себя с ним так, будто мы давно знакомы. Он помнил Леонида и понял с полуслова все то, что я собирался рассказать ему подробнейшим образом. Дружески обняв меня за плечи, он повел меня к тем двум, что ждали его в углу, и усадил на кровать.

— Товарищ приехал из Бессарабии, — сказал он. — Привез интересные новости…

Никаких новостей я, собственно, не привозил и не без смущения посмотрел на выжидательные лица студентов. Эти двое были помоложе Подоляну — один худой, тихий, с бесцветными добрыми глазами; другой в очках, с вьющимися светлыми волосами.

— Откуда вы, товарищ? — спросил по-русски тот, что в очках.

Это было замечательно! Смущение, неловкость, настороженность — все немедленно испарилось. И уже не только веселый гигант Подоляну, но и те двое, которых я еще не знал по имени, тоже показались мне старыми друзьями. И я понял, что все-таки привез им новости. Я приехал из далекого провинциального города и был живым свидетельством того, что и там, на Дунае, есть комсомольцы и организация МОПР. А это было для них важной и интересной новостью.