Первый арест. Возвращение в Бухарест

После визита Неллу мы несколько дней трепетно ожидали по утрам появления бухгалтера Паску с газетами, но ничего особенного не произошло: в «ЧАМ»[56] раскрыли новые хищения; префект Клужа украл двадцать миллионов; следователь по делу «Шкода» наконец-то предал суду одного писаря из военного министерства, единственного чиновника, признавшегося, что он получил взятку в сто лей… В мире все было по-старому, но через несколько дней Раду ушел на свидание с одним товарищем из ЦК МОПРа и больше не вернулся.

Раду ушел из дома в семь утра. Я знал, что встреча у него назначена на улице Антим, в десяти минутах ходьбы от нашей улицы, и он вернется не позднее восьми. Когда я встал, было девять, а Раду все еще не вернулся.

Я вышел в коридор. Здесь пахло капустой и жженым кофе. Диоклециан и Паску уже ушли на работу, писатель еще спал, а Тудорел шатался по коридору, приветливо улыбаясь и заглядывая всем в глаза. На нижних этажах хлопали двери и стучали пишущие машинки — в конторах начался рабочий день, а Раду все еще не вернулся…

Я направился обратно к себе в комнату, лег на постель и стал читать книжку, которую принесла накануне Анка: «На вершинах отчаяния». Я знал, что автор, модный публицист Эмиль Чоран, пишет о молодежи, борьбе поколений, человеке будущего и получил недавно премию королевского издательства. Я как-то видел Чорана в кафе «Корсо», где он сидел в шумной компании и пил по-немецки пиво с пирожными, — маленький человечек, похожий на воробья, — но его статей я никогда не читал. Просмотрев первые страницы, я поднял глаза. В комнате было тепло и солнечно, на крыше мяукали коты, а из открытого окна снизу доносился визгливый мужской голос, кричавший кому-то по телефону: «Ваты не надо! Вата лежит!.. Пошлите вагон жмыхов!.. Вы поняли? Жмыхи… По буквам: Жоржика, Митика… Что? Не надо ваты! Вата лежит!» Убогая конторская жизнь. Мелкая торгашеская суета. Она показалась мне теперь удивительно человечной, потому что со страниц книги на меня пахнуло сумасшедшим домом, я продолжал читать, не веря своим глазам: «Мысли — это отрава… Тяга к рациональному мышлению — наш национальный порок… Молодое поколение не хочет мыслить — оно жаждет действий… Галлюцинации — это самое ценное, что есть в человеке… Не очень-то удобно родиться в маленькой второстепенной стране, и если ты не задыхаешься от неистового мессианства, твоя душа останется навеки безутешной». Я вдруг увидел грубое лицо Диоклециана: «Шварц сидит у кассы, а я должен стоять у дверей. Нельзя ли его включить в черный список?» Со страниц книги на меня смотрел другой Диоклециан, лауреат литературной премии, философ. «Не удивляйтесь, если наша страна вскоре пройдет через оргию фанатизма. Главная задача теперь — это знать, как мы можем делать историю». Диоклециан мечтает об убийстве хозяина, чтобы овладеть его галантерейной лавкой. Этот маленький, облезлый воробей из кафе хочет убить целое поколение, чтобы не отстать от тех, кто «делает историю».

Через открытое окно доносился тот же голос, который говорил по телефону. Он закончил про вату и жмыхи и теперь кричал что-то про векселя и просроченные платежи. Он был на редкость противным — голос, напоминающий визг пилы, — и вместе с тем удивительно человечным. А отпечатанные красивым шрифтом слова вместе с учеными сносками по-латыни, по-гречески, по-французски слагались в неистовый бред параноика: «С тех пор как существует мир, люди любили по-настоящему только тех, кто надевал на них наручники… Адам был фельдфебелем… В нашей стране существует острая необходимость в диктатуре, потребность ослепления, жажда коленопреклонения… Пусть придет диктатура!.. Грубость — единственный правильный ответ на проницательность ума… Если мы не уверены, что Бухарест вскоре станет пупом земли, лучше его заранее сжечь…»