Первый арест. Возвращение в Бухарест

Потом он спросил, как мне нравится жизнь на нелегальном положении. «Да, в общем нравится, только вот неопределенность, суета и все прочее…»

«Ну, с этим я не согласен, — сказал Старик. — В такой жизни, пожалуй, больше порядка, чем в любой другой». Он сказал, что знает это по собственному опыту. Когда ты на нелегальном положении, ты обязан действовать в сто раз осторожнее, чем обычно, иначе подведешь товарищей. Ты обязан быть решительным и смелым. И умным. И веселым. Даже по выражению лица никто не должен догадаться, что с тобой что-то неладно. И ты ни о чем не думаешь, кроме как о своем деле. И каждый день проверяешь, чего ты стоишь. И хотя у тебя нет «завтра», ты все равно должен смотреть далеко вперед и заранее все предусмотреть на тот случай, если провалишься уже сегодня. Нет, что и говорить, в такой жизни есть свои преимущества.

Когда мы прощались, он извлек из кармана рубашки клочок папиросной бумаги, на котором было что-то нацарапано карандашом, и принялся его изучать. Я догадывался, что это расписание встреч, явок и «контролей» на ближайшие дни; в случае опасности такую бумажку легко проглотить.

Он ушел, и я долго смотрел ему вслед. Он шел по аллее медленной, беспечной походкой гуляющего человека, и никто на свете не мог бы догадаться, что лежит у него в кармашке белой спортивной рубашки. Я смотрел ему вслед и думал: вот он шагает спокойной, нарочито вялой походкой мимо фонтана, чьи блестящие струи на один-единственный миг преодолевают закон тяготения и устремляются ввысь, чтобы потом сразу низвергнуться в пропасть, а он идет вперед, вопреки всем законам, господствующим в этом городе, и он не только не боится их, но хочет их изменить. Он знает, чего он хочет. Он — не Долфи, который никак не может решить, кто прав и кто неправ, не Дим, Виктор или Неллу; он не умник какой-нибудь, умеющий болтать и спорить обо всем на свете, не фантазер, который воображает себе всякие картинки; он такой, каким ты никогда не будешь…

В парке царило теперь большое оживление. По дорожкам бегали дети и прыгали через скакалки. На скамейках бонны, няни и их поклонники: няни — все толстые, стиснутые корсетами, которые трещат, когда они смеются; поклонники все как на подбор старички в гетрах и соломенных шляпах… Я развернул газету, которую оставил мне Старик. «Гитлер вооружается». СКАНДАЛ СТАВИСКОГО. Интервью Его Величества Кароля II во французском журнале «Кандид»: «Я люблю свое ремесло», — говорит король. СНОВА ШКОДА. КОНЕЦ ГАНГСТЕРА ДИЛЛИНГЕРА. ГЕББЕЛЬС В ВАРШАВЕ. Поездка премьер-министра Татареску в Тыргу-Жиу. СПАСЕНИЕ ЧЕЛЮСКИНЦЕВ! ТИТУЛЕСКУ: высокий человек в черном фраке, лицо жабы, широкий рот, глубокие умные глаза. ПОЛИТИЧЕСКИЕ ДЕЯТЕЛИ НА ПЛЯЖЕ В МАМАЕ: старик с большими усами и седыми подусниками стоит на песке босой, в очках, в пестром купальном халате — бывший премьер-министр ВАЙДА ВОЕВОД; рядом — другой, маленький, кривоногий, с обезьяньим лицом, — бывший министр МАДЖАРУ…

Противно было смотреть на все эти рожи. Тоскливо читать про Гитлера, Геббельса и жулика Ставиского, который будто бы обскакал всех остальных жуликов. Однако пришлось прочитать всю эту муть от корки до корки. Ничего не поделаешь. Это одна машина. «Перспективы вашего дела зависят только от общего положения вещей», — сказал Старик. Они зависят от хода всей машины, от каждого поворота ее колес. Но самое смешное, что и бегающие по парку дети, и няни, и легкомысленные старики с тросточками, и женщины, вскапывающие грядки, зависят от той же машины. Но они этого  н е  з н а ю т. А я знаю. В этом вся разница между нами.

Нет, пожалуй, не только в этом, тут же поправил я самого себя. Наладятся ли у нас хорошие отношения с Советским Союзом или нет, ребятишки все равно будут прыгать через скакалки. И толстые няни будут хихикать и флиртовать со своими поклонниками. И школьники будут опаздывать в школу. Здесь, в парке, пожалуй, все будет как всегда. А я могу попасть к черту в пекло — в сигуранцу или в тюрьму. Почему? Разве я какой-то особенный? Почему именно моя жизнь должна зависеть от того, что скажет вот этот похожий на индюка старик, разгуливающий босиком по пляжу в Мамае?

Потому что ты революционер, ответил я себе с гордостью. Ты хочешь сломать машину. Ты хочешь сделать ее разумной, чтобы жизнь людей больше от нее не зависела. Это же сумасшедшая махина. Чтобы ею не управлял какой-нибудь псих, вроде Гитлера. Чтобы гитлеры больше не появлялись. И вот именно потому, что ты хочешь сломать машину, ты зависишь от нее больше других. Ты сам этого хотел. Сам выбрал себе такую дорогу, так что все правильно. И тебе не на что жаловаться. Жалуйся на самого себя.

Я продолжал читать газету. Господи, до чего я все это ненавидел. И не только Гитлера, но и лорда Саймона, Титулеску, Митицу Константинеску и всех прочих. И всю их болтовню, конференции, кривляния перед журналистами. Я ненавидел «В последний час» и «Внутреннюю жизнь». Ненавидел даже «Объявления» — там было полным-полно желающих что-то купить, продать, сдать в аренду и еще больше таких, кто искали квартиру, службу, жениха.