Первое апреля

— Спасибо! А знаешь, бурундучок у тебя лучше всех получился! С кедровой шишкой…

Анна Никольская

Настоящий фей

В ту ночь мне никак не спалось. Я лежал в кровати, а за стенкой сосед-полуночник барабанил на рояле то ли этюды, то ли увертюры — я не разбираюсь. Я лежал на спине, слушал задушенные панельной стеной звуки и думал:

«Вот шкаф. Интересно, когда я закрываю глаза, он всё так же рядом стоит? Или исчезает? И если быстро и неожиданно открыть глаза, может быть, вместо шкафа я увижу пустое место или, к примеру, соседский рояль?»

Однажды папа рассказывал мне про квантовую физику, и я вполне мог себе такое представить.

— Реальность — метаморфоза. Она, сын, многогранна! — воодушевлённо говорил папа. — Всё, что мы видим вокруг себя, на самом деле не существует. Парадокс.

Я свято верил своему папе.

Потом я думал про то, что не подготовился к контрольной по математике и завтра наверняка схвачу двойку. Потом немножко про то, что поссорился с лучшим другом Колей Синяковым. Немножко потому, что думать про это было ещё неприятней, чем про контрольную. И ведь главное — из-за пустяка поссорились-то! Зато на всю жизнь. Из-за овсяной каши. Нам её в столовой на обед давали. А Колька возьми да переверни эту кашу прямо мне на колени — все брюки угваздал! На глазах у Тани Лютиковой — она в очереди за беляшами стояла, всё видела. Понятное дело, у Кольки это нечаянно получилось, не нарочно, но хохотать-то при этом во всё горло зачем? И пальцем в меня тыкать? Это при Тане-то? Никогда я ему этого не прощу. Я его рюкзаком по башке огрел, чтобы не ржал, как конь, и в класс пошёл. И не разговаривал с ним больше, хотя мы за одной партой сидим.

Потом я запретил себе про Кольку думать и начал думать про овец. Вернее, их считать. Раз овца, два овца, три овца, четыре овца…

Овцы у меня жирненькие такие, кучерявые, с мягкими розовыми ушами, меланхоличные. Идут себе гуськом потихонечку, грустят о чём-то своём, вечном — овечьем… Сто восемьдесят шесть овец, сто восемьдесят семь овец… Одна мне говорит:

— Что, Серёжка, не спится тебе? Измучился?

— Не спится, — отвечаю. — Измучился.

— Это значит совесть у тебя нечистая. Те, у кого совесть чистая, спят давно.

Сказала так и язык показывает. Мне так обидно стало, прямо до слёз! Бросил я их считать, неблагодарных, и про контрольную опять вспомнил. Аж сердце между рёбрами закололо. А потом снова про Кольку, а потом про Таню — замкнутый круг какой-то!

Что ж это за жизнь у меня такая трагическая? Я ведь мальчик самый обыкновенный, не Лжедмитрий какой-нибудь или, к примеру, Маугли, брошенный в джунглях. Я же Серёжа Воробушков, живу по прописке, с мамой, с папой, законов не нарушаю. Что поведение у меня неудовлетворительное — согласен, про это я не умалчиваю. Но разве я заслужил такие душевные муки только лишь потому, что по коридорам на переменах бегаю? Эх, тяжёлая всё-таки жизнь у современных мальчишек! Или я один такой?

С некоторых пор мне всё чаще кажется, что я какой-то исключительный, не похожий на всех. И душевная организация у меня гораздо тоньше, чем у сверстников. Это папа маме так сказал, когда думал, что я не слышу. А я за дверью стоял и всё слышал.

И за что мне такое наказание — быть не таким, как все? Вот вырасту и обязательно стану, как все! Женюсь, буду ходить на работу, а по вечерам стану газету читать или смотреть телевизор. И никаких тебе нервотрепок, никаких неурядиц в школе. И никаких Колек Синяковых, которые над лучшими друзьями насмехаются. У меня вообще друзей не будет, когда вырасту. Будут мама, папа и жена. Вырасти бы уже поскорее!

Только я так подумал, слышу жужжание какое-то над головой. Настырненькое такое жужжание. Муха весенняя, что ли, проснулась? Вот наглая, думаю! Человек и так уснуть не может, а она разжужжалась тут! Изловчился я, хвать эту муху — и поймал!

К уху поднёс — жужжит. Кулаком потряс — жужжит. Только уже не настырно, а жалобно, плаксиво так, вроде плачет.

Открыл я ладошку и говорю:

— Лети отсюда, чего уж там!

А она мне отвечает мужским голосом:

— Какой ты добрый, мальчик! Спасибо тебе, добрый мальчик!

Пригляделся я к мухе повнимательней, а это и не муха вовсе, а фея с крылышками. Точнее, фей. Бородка клинышком, штанишки на подтяжках и пузико, как у нашего соседа из двадцатой квартиры. И вообще он на этого соседа чем-то неуловимо похож — подозрительно мне стало даже.

— За что «спасибо»? — удивился я.

— Как же! Ты меня пожалел, не убил газетой по голове.

— Вот чудак-человек! Зачем мне тебя убивать?

— Не скажи. Знаешь, сколько нашего брата под мухобойками гибнет! В три раза больше, чем в ДТП ежедневно.

— Ничего себе! — присвистнул я.

— А ты думал! — фей одёрнул зелёненький камзол.

— Выходит, вашему брату ещё хуже, чем нашему, — мальчикам необыкновенным — живётся?

— Сравнил тоже! Да нам, знаешь, как по жизни трудно идти? Просто словами не передать, с чем ежечасно приходится сталкиваться!

— Серьёзно? — я уселся в постели поудобнее.

— А то! Жизнь пройти — не поле перейти.

— И не говори, — вздохнул я понимающе. — А я взрослым скорее мечтаю стать.