Первенец

С плеером было б полегче! – Антон старался не замечать пацанов, но чувствовал их любопытные взгляды. Он перебирал в голове любимые мотивы. Ботинки жестко фиксировали подъем, через подошву почти не ощущались движения доски, но постепенно он перестал нервничать и, наконец, немного выдохнул. Обрывки любимых мотивов вытеснили калейдоскоп болезненных воспоминаний; он крутился на доске, немного неумело, но весело. Как будто снова был подростком, радующимся каждому даже неуклюжему движению. Когда он присел на перила передохнуть, вокруг уже было пусто. Он не заметил, как мальчишки куда-то ушли. Снег прекратился. Он один на этом черном асфальтовом островке, а вокруг все как будто бережно упаковано, завернуто в снег. Тихо. Прислушался – вроде и в душе улеглось. Теперь можно домой.

Он неспешно брел назад. Струйки пота щекотали спину под толстовкой, мокрые перчатки покалывали горячие ладони. Антон стянул шапку. Приятный холодок обдувал. Настроение совсем выправилось: мысли об уютном вечере грели… Чаю с дедом навернем! Пельменей нажарю, с лучком. Как раз его футбол через час начнется!

С дедом жить забавно. Да и легче, чем с родителями. Особенно когда тебе под тридцать. Можно, при случае говорить, что за стариком просто присмотр нужен (а то нынче, если в тридцать живешь с родней – уже недоделок как будто). Дед хорош молчанием, своим ритмом. Дверь в квартиру закроешь – и как отрезало от суеты. Когда бабушка была еще жива, дом дышал жизнью, двигался. Дед тоже никогда без дела не сидел, но как овдовел, то будто тише стал, медленнее.

И Антону нравилась эта медлительность, неспешность, эта обособленная жизнь. Он чувствовал себя здесь защищённым. Как будто в детстве, но не его реальном, а в детстве из книжек Гайдара, советских фильмов, родительских рассказов. У него не было пионерских лагерей на три смены и школьных кружков, не было вожатых или других старших, которые бы приглядывали, поддерживали. В его детстве были тревожные взгляды мамы, ее слезы и папины бесконечные подработки, поиски денег. А потом подработки закончились, появились папины бутылки. В последние годы у родителей как-то выровнялось, но почему-то, как только он заходил в родительскую квартиру, внутри поднималась тревога, даже страх.

С дедом было спокойно. Нет, они с бабушкой не накопили денег на чёрный день. Просто оба были родом из военного детства, и вся эта мрачная суета девяностых воспринималась ими как нечто, что обязательно схлынет, пройдёт. Не блокада! А уж с остальным справиться можно.

Антон подошел к подъезду, полез в карман и снова вспомнил про ключи от пищеблока. – Ладно, что-нибудь придумаем. Значит, в Москву завтра. Ничего, возьму скейт, там, кстати, в центре всегда расчищено, вдоволь покатаюсь. Алиске позвоню, в кафе приглашу, она любит выбираться в центр, – он улыбнулся простым решениям тех проблем, которые еще пару часов назад казались тягостными и невыносимыми. В последние годы он научился выдыхать и давать себе время на обдумывание, вместо того, чтобы сразу отчаиваться. Эх, эту бы способность отослать Антону-подростку, которому жизнь казалась беспросветной.

Поднимаясь по лестнице, Антон замечает тень на втором пролете у мусоропровода. Тень двигается. – Да мало ли кто! – Антон пытается унять зарождающуюся тревогу.

– Привет!

– А! Привет, брат! – Антон отвечает как на автомате, даже улыбается слегка. – Рад тебя видеть! Как сам?

– Да это… нормально. – Костик по привычке смотрит куда-то в сторону.

Антон и сам до сих пор с трудом заставляет себя смотреть людям в глаза.

– Давно не появлялся! Уже год, наверное! Лечился?

– Да не совсем… Два два восемь1. Ну, сам знаешь. Полтора года дали. Если бы не предыдущее, условный был бы. Но судья докопался. Не вывернуться.

– Бывает.

– Но теперь всё, лечиться еду.

– Вот молодец! А куда?

– Пока не решил. Но теперь точно. Теперь уже насовсем.

– Красавчик! Всё правильно! – Антон пробует потихоньку начать обходить Костика, чтобы подняться дальше. Телефон остался в квартире, так что недавний трюк не пройдет.

– А ты как? – Костик неловко пытается запихнуть руки в карманы потертых джинсов, переминаясь с ноги на ногу. На куртке карманы оборваны, не спрятать опухшие кулаки.

– Да ничего, как все. Рутина, сам знаешь.

– Ты все с доской? Не холодно?

– Да не, отлично!

– А мне вот что-то холодно. Одежды теплой не осталось. Раздал ребятам, когда понял, что посадят. А вернулся, и нет ничего. Поесть бы, согреться. – Костик ежится, мнется. – Может, будет у тебя рублей двести?

– Не, Костян, я вот катался, с пустыми руками! – Антон знает, на что Костику деньги. И в то же время, так не хочется сейчас портить настроение. А с каждой минутой разговора все больше затягивает то темное, страшное, давнее, постоянно сверлящее изнутри. В заднем кармане есть сотни три точно. Сунуть бы и дальше. Костик отлипнет, и можно будет забыть… Но ведь понятно, зачем ему деньги. Забыть не выйдет. Потом опять накроет, внутри будет стыдом гореть, разъедать. За нечестность свою, за слабость.