Первая жертва

— Война создает новые рынки и требует новых вложений, — продолжил Прайс. — К тому же она помогает отвлечь внимание идиотов вроде нас, чтобы мы не заметили, что живем впроголодь, в то время как владельцы средств производства так заплыли жиром, что не могут из своих «роллс-ройсов» выбраться. Война — это последний этап капиталистического цикла, и пока будет капитализм, будут и войны. Хотите избавиться от войны, нужно избавиться от капитализма.

— А что, значит, если вы к власти придете, то и войн не будет?

— Конечно нет. А зачем они будут нужны? Рабочие всего мира будут товарищами. Правда в том, что у вас больше общего с бошами, которые срут сейчас к востоку от Ипра, чем с собственными офицерами.

Одни рассердились и посоветовали социалисту заткнуться. Другие призадумались.

— Значит, вы марксист, друг мой? — спросил Кингсли.

— Это просто здравый смысл. Зачем работать на хозяина, когда можно собрать коллектив и сообща работать друг на друга?

— А что, если кто-то не работает?

— Тогда он не ест. Каждому по потребностям, от каждого по способностям.

— Скорее уж «что твое, то мое, а что мое, то мое», — хмыкнул капрал.

Прозвучал предупредительный свисток, и диспут пришлось прервать. Солдаты рвали пучки листьев, чтобы подтереться, и радовались прошедшему дождю, потому что мокрыми листьями вытираться было удобнее.

Снова оказавшись в поезде, Кингсли спросил социалиста, что он думает по поводу смерти виконта Аберкромби.

— В смысле, помимо того, что я счастлив, что на плечах рабочих стало одним паразитом-аристократом меньше?

— Да, помимо этого.

— Я слышал, что он не в бою погиб. Что его контузили. Может, он застрелился, кто знает. Но одно точно: военные что-то скрывают.

37 У нервнобольных

Наконец военный поезд добрался до распределительного пункта Ипрского выступа. Солдаты прибыли к самому ненавистному пункту назначения на всем британском фронте, и уж точно к самому мокрому к месту, где всю войну шли бои. Когда поезд подъезжал к станции, парень с губной гармошкой начал наигрывать печальную мелодию. Кто-то стал тихонько подпевать. Как и многие солдатские песни, она когда-то была гимном, но уже больше таковым не являлась.

Как бы оказаться далеко от «Упыря»,
Там, где снайпер-бош не достанет меня.
В доте темно, холодно, сыро,
Как бы не стал он моею могилой.

Сойдя с поезда, Кингсли расстался со своими попутчиками. Они направлялись прямо на фронт, к Ипру, а ему предстояло начать расследование на месте преступления, в ЦЕНДе, в городке Мервиле на реке Лис, в шести километрах от линии фронта.

Несмотря на то что война шла уже три года и с начала осени 1914-го области сражения не значительно изменились, дороги и связь с тылом оставались примитивными и совершенно неэффективными. Кингсли в изумлении наблюдал за тем, как люди, которые весь день и всю ночь провели в битком набитом вагоне для лошадей, со всем снаряжением выстраивались в ряды и пешим строем отправлялись прямо на фронт по разбитой дороге. Как и большинство гражданских, Кингсли привык к многочисленным опубликованным на родине фотографиям, на которых жизнерадостные английские солдаты поднимались в двухэтажные автобусы и махали фотографам руками, словно отправляясь в отпуск. Реальность была совершенно другой. Солдаты сэра Дугласа Хейга, как и их предшественники, шли к линии фронта пешком и до окопов добирались вымотанными, несмотря на то, что сражались в самой современной из войн и состояли в армии великой страны с развитой промышленностью.

Кингсли повезло больше. Он снова надел погоны штабного офицера и смог, пользуясь данными ему полномочиями, найти транспорт до Мервиля. Здесь располагался распределительный центр всего фронта, и Кингсли направлялся в расположение Королевской медицинской службы. Довольно быстро он нашел санитарную машину.

— Прыгайте назад, если хотите, — крикнул санитар, — но приятных бесед там не ждите.

Кингсли забрался в крытый брезентом кузов машины и нашел свободное место среди раненых. Поначалу он даже пожалел, что не пошел пешком. Угнетал его не спертый запах сидящих рядом с ним немытых солдат, покрытых запекшейся кровью и грязью; дело было в их лицах. В их глазах.

Кингсли заподозрил неладное в первую же минуту, когда ни один из пассажиров не ответил на его приветствие. Эта тишина была куда более угрожающей, чем гул взрывов, которые он услышал, едва сойдя с поезда. Конечно, Кингсли следовало этого ожидать; он четко понимал, что представляет собой заведение, куда он направлялся, и знал, что многие контуженые не могут говорить. И все же эти молчаливые, ушедшие внутрь себя, глядящие в никуда пустыми, напуганными глазами люди нервировали его. Машину на мощеной дороге нещадно трясло, и Кингсли казалось, что всю дорогу он просидел среди живых мертвецов. Ему было стыдно признаться себе, что эти искалеченные бедняги пугали его.

И вдруг раздался вопль.