Первая жертва

— А он шустрыйпарень, сэр, верно? Ничего не скажешь, — пробивался голос Бэнкса через помехи на линии. — Привез полный чемодан вина, хотя и поделился, отдаю ему должное. Но вы не поверите, сэр, он привез с собой еще и девушку.Вот это нахальство! Прямо из Парижа. Говорит, что пообещал показать ей боевые действия, и я думаю, он говорит серьезно!

— Да, это похоже на капитана Шеннона, — ответил Кингсли. — Сообщите ему, пожалуйста, что я вернулся с фронта и буду ждать его в замке Бориваж сегодня в шесть вечера.

После этого Кингсли позвонил в замок и отдал необходимые указания, связанные с предстоящей встречей с Шенноном. Когда он вышел из маленькой будки, его ждала хозяйка заведения.

— Сколько я вам должен, мадам? — спросил он по-французски.

Старая накрашенная женщина замахала рукой, словно желая сказать, что и думать об этом не хочет, а затем добавила, задорно подморгнув, что всегда счастлива обслужить военную полицию. Кингсли прошел через деревню и направился к замку, думая о грустном заведении, которое он только что покинул, и обо всех бедствиях и страданиях, с которыми ему пришлось столкнуться на пути. Он думал о «рыжем» Шоне Макалистере, который отчитал его в столовой тюрьмы за очевидное безразличие к участи бедноты. Он думал о Китти Муррей, о том, как еще ребенком она столкнулась с издевательствами со стороны полиции, в которой он служил и которую любил. Он думал об убитых им немцах на войне, в которой он «не участвовал». Кингсли с негодованием думал о том, сколько всего приходится терпеть людям. Только невероятный масштаб вызванного войной ужаса заставил его занять принципиальную позицию. Кингсли подумал, что двадцатый век, которому нет еще и двух десятилетий, уже увидел беспрецедентное количество человеческих страданий. Он задумался о том, сколько страданий и несправедливости вытерпят будущие поколения, прежде чем заявят о себе в полный голос. Если вообще решат заявить о себе.

Поэтому-то ему и было так нужно закончить расследование.

Кингсли видел, как жестокость калечит людей, как они забывают о том, что такое порядочность. Неважно, сколь незначительным кажется его расследование на фоне войны, правосудие должно восторжествовать. Необходимо напомнить людям, что естьтакие понятия, как «правильно» и «неправильно».

Затем Кингсли подумал, уж не обманывает ли он сам себя, прикрываясь этими глубокими и мрачными рассуждениями. В глубине души он знал, что так настойчиво ищет доказательства прежде всего потому, что тщеславен и упрям, а не потому, что одержим поиском справедливости. Логика подсказывала, что он принес бы больше пользы, стань он санитаром, как и многие из тех, кто отказывался воевать. Но как бы то ни было, Кингсли намеревался довести дело до конца, и конец приближался.

Подойдя к теперь уже знакомому зданию, он увидел припаркованную у замка великолепную штабную машину и понял, что его знакомый по Лондону и Фолкстону уже здесь. Капитан Шеннон встретил его у главных ступеней. К облегчению Кингсли, Шеннон был один, без новой подружки.

— Ну, ну, старина, — сказал он, — вы все же побывалина войне, да?

— Побывал, — ответил Кингсли.

— Понравилось?

— Простите?

— Это простой вопрос, дружище. Вам понравилось на войне? Знаете ли, многим это по душе. Мы ведь точно не Сассуны.

— Я не заметил, чтобы это кому-то нравилось.

— Конечно, я не имею в виду ситуацию, когда приходится прятаться от пуль, это никому особенно не нравится, или сидеть в луже, или есть тухлятину и все такое прочее. Ну а битва? Вы ведь не станете отрицать, что в битве есть что-то…

— В битве определенно есть что-то ужасное.

— Хммм, — ответил Шеннон, глядя на Кингсли с задумчивой улыбкой. — Интересно.

— Я бы хотел поговорить с вами, капитан. Дождя пока нет, может быть, прогуляемся?

— Конечно, капитан, конечно. Я в Париже ни в чем себе не отказывал. Объелся всякими жирными соусами и фуа-гра. Размяться не помешает.

И они направились по дорожке к лесу. Шеннон вышагивал в своей обычной высокомерной манере, как всегда великолепный, в идеальной военной форме, он выглядел хозяином всех окрестностей.

— Разумеется, война — это кошмар, — заметил Шеннон, проводя тросточкой по кустам. — Полный кошмар. Но ведь есть в ней и восторг,верно? Когда перестаешь замечать собственный страх. Это почти первобытное ощущение,словно участвуешь в охоте, превращаешься в зверя, в одного из стаи. Ведь человек — это тоже зверь, верно? В нас все это живет. Я порой думаю, что для того, чтобы чувствовать себя полностью, совершенно и абсолютно живым,нужно отправиться прямиком в пасть смерти. Конечно, никому из не познавших такое даже близко этого не понять.

— Вы часто это повторяете.

— Я вам не наскучил? Очень бы не хотелось думать, что я талдычу одно и то же. Ну ладно вам, Кингсли, вы должны признать, что…

— Марло.

— Вам это не надоело, Кингсли? Я знаювас, и, более того, я готов держать пари, что в какой-то момент во время сражений, в которых вы участвовали, вы тоже почувствовали себя живым.Я хочу сказать — живым по-настоящему.