Первая жена

Я ходила по комнатам в полутьме — ставни я так и не открыла — и холодно осматривалась, как торговец, который готовится к заключению сделки: вот здесь им стоило бы покрасить раму, да и кран капает… При этом я отметила, что простыни в шкафах лежали такими же стопками, какими сложила их я, на полках все еще были приклеены бумажки, написанные моей рукой («простыни для большой кровати», «пододеяльники», «детские кровати», «чехлы») — новая хозяйка дома так и не удосужилась заняться шкафами, ее пьянила радость, что она принята в доме, сама принимает гостей. В нашем большом шкафу я без удивления отметила исчезновение «картотеки дам былых времен», на полках теперь лежали лишь поучительные материалы: реликварий делового человека, альбом с фотографиями, сделанными во время путешествий, и даже большой альбом, подписанный рукой моего мужа «Наши дети», но в нем были только рисунки и письма дочерей другой жены — каждая бумажка была помечена (имя, дата) той же любящей и внимательной рукой, что подписала и этот подложный альбом, эта же рука некогда подписывала альбомы с нашими и детскими фотографиями… Я рассердилась, что позволила заманить себя в ловушку. Разве мне неизвестно, что теперь у моего мужа другая жена и другие дети? Ни определение «наши», ни местоимение «мы» больше ко мне не относились.

Ничего более в этих стенах, которые «обновила» чужачка, не причинило мне боли. Этот визит в те места, где я прожила столько времени «вместе», не всколыхнул во мне никаких чувств, не отозвался эхом в моем сердце. Прошлое отваливалось от меня, как мертвая кожа: еще боишься, что будет больно, когда станешь ее отдирать, но когда до нее дотрагиваются ножницы, то уже ничего не чувствуешь.

Свое я отплакала два года назад, когда мы проводили здесь, в семейном кругу, наше последнее супружеское лето. К тому времени каждый раз, приезжая в Прованс я замечала в доме следы тайного пребывания в нем Другой; она смелела с каждым своим появлением и начала вить свое гнездо внутри моего: то появлялся новый стол, то скатерть, то подушки — она нелицеприятно давала мне понять, что пора освобождать территорию… В то последнее лето все вызывало у меня слезы — детский комод, «шкатулка для молочных зубов», их игрушки. Как будто бы я тогда уже чувствовала, что вижу все эти камни, все эти деревья в последний раз.

Я ошибалась: не в последний. В последний я сыграла свою роль с большим достоинством — я ее отрепетировала, да и играла я ее лучше, потому что она перестала меня трогать… Мне хотелось увидеть все еще раз — сараи, сосновую рощу, каменные башни, террасы, лавандовое поле, оливковую рощу, комнаты каждой из моих золовок — мне хотелось все запомнить. Не было ни одной двери, которую бы я не открыла, — я прощалась со своей юностью, с лучшими годами нашей жизни. Но ничего из того, что попадалось на глаза, не оживляло во мне ту женщину, которой я была, — я ходила по чужому прошлому.

Поблагодарив «бабушку моих детей» за ее очаровательный прием и чудесные субботу и воскресенье, которые я у нее провела (истинная правда), я уехала из Прованса с легким сердцем и таким же легким чемоданом.

Траур свой я забросила. Теперь мне уже не кажется, что я потеряла мужа — скорее его просто не существовало. Он перестал занимать мои мысли, беспокоить меня во сне: после того, как я побывала в «их» провансальском доме, прочла их письма, поняла, в конце концов, что она любила его и что вместе они, судя по всему, счастливы, я перестала мечтать об этом чужом мне человеке, по ошибке пообещавшем мне когда-то свою жизнь. Никогда больше не появится в ночи мой блуждающий огонек — конец ожиданиям на вокзалах, преследованиям, несостоявшимся встречам, расставаниям…

Впрочем, теперь, когда процедура развода близится к своему концу, мы будем законным образом разведены, а наш брак будет одним росчерком пера уничтожен на «брачных скрижалях», которые снова нам торжественно вручили, он перестал предпринимать попытки увидеть меня, он не писал, не звонил даже на мой день рождения, даже на Новый год… «Вот увидишь, — заявила мне одна „бывшая супруга“, которую уже „обкатало“ время, — поначалу их мучают угрызения совести, они то и дело звонят, а потом, после…» «После» — это уже наше нынешнее время.

Для его любви я умерла. И для всякой любви тоже. В одиночестве, однако, есть своя прелесть: разве я не стала лучше спать после того, как он покинул мои сны, разве не хорошо мне спать одной в нашей двуспальной кровати? «В постели глубоки речные воды» — я погружаюсь в них, плыву, покачиваясь на необъятных просторах сна, тяжелого и белого. Я сплю, как в снежной могиле.