Первая жена

Утром в кухне за завтраком грею на чашке руки. Ночью я закутываюсь в платки, пледы, рубашки; я связала себе капот, телогрейку, я даже купила себе грелку для ног из вывернутой овчины, чтобы не мерзли ноги, когда я долго сижу без движения. Одним словом, экипирована, как стародавняя бабушка… И все впустую — каждый вечер у меня мерзнут ноги.

Раньше, когда я ложилась в нашу постель, в постель, предназначенную для нас обоих, моя ледяная голая нога скользила по его ноге; мне хотелось украсть его жар; он вскрикивал, хохотал, затем, беря в свои «братские ладони» эту продрогшую ногу, он медленно возвращал ей жизнеспособность, жар крови… Кто согреет мои ледяные ноги? И кто, чтобы заснуть, положит свою холодную ступню на его щиколотку? Были еще и эти зимние субботы и воскресенья, пенистый шоколад, нежный, как пух, который он готовил для нас шестерых: от этого в доме начинало пахнуть сладким теплом — так пахнут дружные семьи, которые не мерзнут среди житейских холодов. «Спи, мой братик, да-да-да, внизу шоколад нам готовит папа…»

О, конечно, я выжила после его ухода, я и теперь справляюсь! Ночью, раз мне больше не нужно никому нравиться, я напяливаю носки или наливаю себе грелку. Что же до горячего шоколада по субботам и воскресеньям, то эту обязанность взял на себя мой второй сын.

И, если однажды вечером этот шоколад покажется мне безвкусным или, несмотря на грелку, ноги так и не смогут согреться, мне будет достаточно вспомнить все те ночи, когда я засыпала рядом с ним, согревшись в его ласковых объятьях, а просыпалась часа в три от холода и одиночества, и перестать жалеть себя. Я искала его в опустевшей постели, в темной комнате; я говорила себе, что у него, наверное, бессонница, что он сейчас в кухне пьет молоко, или читает в гостиной, или работает у себя в кабинете. Босиком, в ночной рубашке, я начинала метаться по дому, толкаться во все двери, звать его вполголоса и в конце концов в подвале, да, именно в подвале, осознавала, что его действительно нет дома… Упрямица, я начинала все снова, ища на этот раз какую-нибудь записку, объяснение: «Кату, дорогая, не мог заснуть, и…» Но нет ничего — ни на столе, ни под столом ни единой строчки: он просто ушел, но куда?

В то время я еще ничего не знала о квартире на Шан де Марс, я не знала, что там устроилась Невидимая, что она поселила к себе девочек, и они жили там все вчетвером. Мой муж начинал ночь в одном доме и заканчивал ее в другом. «И буду я вдовицей, ах мой любимый, любимый, мой ветреный любимый…» Я снова ложилась — одна, заледеневшая, — и не могла заснуть. Я брала еще одно одеяло, стуча зубами, надевала халат. Минуты без сна складывались в часы — хватало времени, чтобы придумать, что я скажу сыновьям за завтраком:

— Нет, папы нет. Ему пришлось очень рано уехать — собрание в Лондоне (или в Мадриде, или в Брюсселе).

— Мы не увидим его вечером?

— Может быть, и увидим, может быть… Он не был уверен, что сможет все закончить за день…

Осторожно, дымовая завеса, потому что мне неизвестно, где он, — как я могла знать, когда он вернется? Я застилала себе глаза всем земным шаром, для того чтобы скрыть от себя самой правду.

И когда, наконец, на следующий день вечером или через два дня он вновь появлялся, вновь раскрывал мне свои объятья («Ну иди же ко мне, цыпленок мой, у тебя такой нахохлившийся вид!»), разве я спрашивала, почему он ушел, куда? Нет, не спрашивала… Понятно, что при такой скромной, забитой жене бедному мужу очень тяжело решиться порвать с ней! Ну а я от холодности перешла к фригидности, а из фригидной женщины превратилась в самую настоящую ледышку в самом разгаре лета. Как тут не будешь бояться холодов, когда пережил такие ночи?

Вместе с этим мне разонравился серый цвет. Мне казалось, что в Париже все время идет дождь. Даже в этом году в деревне пейзаж, который я видела через окна столовой, на моих глазах растворялся, медленно расплывался и исчезал — туманы, моросящий дождь, дымка, пар, осевший на оконных стеклах, — все окна залепило серым, ничего не видно — ни деревца, ни неба. Чтобы увидеть свет, я согласилась бы отправиться на край света, но серый и там бы никуда не делся: он заполонил меня, проник в меня, я в нем утонула. Снаружи я была черна (юбка, свитер, пальто), но внутри — вся серая.

Я не могла понять, почему я вдруг стала так чувствительна к цветовой гамме времен года, почему мне так нужно солнце, почему мне хочется желтого, голубого, оранжевого, это мне-то, кто всегда недолюбливал каникулы и юг… Несмотря на все мои шали, грелки, я дрожала от холода и умирала от серости. И вдруг, сбросив всю одежду и пуховики, я распахнула двери и бросилась под дождь: я вся горела, мне хотелось сбросить раскаленную кожу. Лед и пламень: разбалансировка, отказал внутренний термостат. Может быть, климакс, конечно…