Первая жена

Во всяком случае, любовница моего мужа успела-таки убедить своего избранника, что я мешаю его самореализации. И где, Господи ты Боже мой? В области литературы! Там, для чего я бросила Историю, пергаменты, карьеру и безопасность… Да, я мешаю ему самореализоваться в литературе: «оранта» убедила своего обожаемого, что он не только великий финансист, но и великий писатель! Призвание, конечно, несколько запоздало… Я вдруг вспоминаю, что в письмах, которые показывал сын, она уверяла моего мужа, что он был «гением своего времени» (без всякого сомнения — мужчины любят большие груди и беспардонные комплименты); затем шло и нечто еще более странное: она называла его «великим своим автором» — я не придала этому большого значения, я знала, что он писал ей в письмах поэмы, и решила, что это просто ласковое прозвище. Но нет, она не шутила (или делала вид, что не шутит): она начинала утверждать, что я завидовала его таланту, что я в зародыше задавила литературный талант господина президента финансовой компании, да, она это говорила, мне передал эти ее слова мой муж, потому что в конце концов он и сам поверил в то, что она говорила, и тоже начал упрекать меня в этом…

Ну что ж, пусть приходит! Я ему, не раздумывая, предложу обмен! Пусть появляется: я живо отправлю его к вышеупомянутой «оранте»!.. Но почему, Господи, почему он хочет все забрать себе? Откуда это желание раздавить меня, низвести в прах? Я ненавижу его, я их ненавижу, и я ненавижу себя за то, что ненавижу их.

При самом сильном пожаре я сворачиваюсь в клубок, я защелкиваю свою раковину, для того чтобы меня не сожгли языки пламени, которые ее лижут. Изо всех сил я стараюсь больше ничего не видеть, ничего не слышать, потерять к происходящему всякий интерес… Я стараюсь «уйти».

На этом кострище лишь один живой источник — чернильница! Взяв в руку перо, я снова обретаю нарушенную им девственность, я купаюсь в источнике новой любви, любви из черных и синих чернил, она полна и свободна и разворачивает на листе бумаги свои долгие меандры; я бросаюсь в водопады запятых, вымарываний, вставок, помарок, подчеркиваний, я плутаю в разветвлениях цветных линий, которые иссушают мое сердце и затопляют бумагу; я придумываю ручей, траву, плод, я вызываю к жизни оазис в той пустыне, где я нашла себе убежище. Там я спасена!

Спасена? Нет. Если источник и не иссяк, то течение воды уже отведено в сторону — он перегородил ручей плотиной. Писать мне по-прежнему хочется, но писать я могу только про него. В надежде, что когда-нибудь он прочтет, что я написала, поймет, что я пережила, что выстрадала и как его любила… И вот я обречена преданно вести дневник моих чувств для человека, который предал меня, это моя собственная воля заставляет меня подводить итог, ясный, точный, подробный, беспорядочным порывам моей заплутавшей души.

Уход мужа отнял у меня все мысли, кроме одной: написать книгу о горе, книгу о засухе, о пожаре. Нет, нет, не книгу мести! Чтобы восстать из праха самой, я возведу мужчине моих десяти тысяч ночей надгробный памятник. Он будет величественнее, чем моя жалкая любовь («Ты больше не смотришь на меня, Катрин…»), когда я сожгла свою жалкую любовь («увы! более мать, чем жена»), у меня появились силы, чтобы этот памятник возвести.

Нет никаких памятников, под ними хоронят мертвых (если я в трауре, то он-то жив!). Есть только «памятники» из заметок и слов, которые поэты и музыканты посвящают тем, кем они восхищались, к кому чувствуют признательность. Так Равель написал «Памятник Куперену», Малларме — «Памятник Бодлеру», я хочу создать памятник Франси, которого я любила.

Впрочем, поднося ему этот подарок, я, конечно, надеюсь одержать над ним верх. И отдохнуть. Потому что, после стольких бессонных ночей я поняла: прощение — это не цель пути, это сам путь.

Поэтому-то мне и не хочется плакать — я хочу воспевать того, кто меня покинул. Мне хочется увидеть его во всей его славе, показать таким, каким я его любила. Задача несложна: человек, который мог вдохновить на большие чувства, ничтожным быть не мог…

На его очаровании могу не задерживаться, мой муж — из соблазнителей. Само собой разумеется, он нежен, непринужден, великодушен, неожидан, восхитителен — словаря не хватит, чтобы описать блеск его голубых глаз, когда он лжет, его хитрую ироническую улыбку, его кожу на рассвете, которую освещает своим блеском любовь! Я могу удариться в лирику, потонуть в волнах миндального молока! У этого мужчины дар будить во мне дремлющего элегического поэта… Не буду я говорить и о его голосе, который до сих чарует меня, когда он звонит мне по телефону из той квартиры, которой я не знаю, — такой голос у ангелов, он шелковист, он настолько нежен, что трудно поверить, будто таким голосом можно говорить жестокие вещи. Я очень долго нежилась в его голосе.