Первая жена

В деньгах ведь есть еще и чувства, и воспоминания… Ну так как же тогда «подбить все счета», никого не обидев? Для этого нужно, чтобы наше прошлое стало нам безразлично. К взаимному удовлетворению можно урегулировать лишь то, что можно урегулировать без любви.

Эти чековые книжки смягчили мое сердце; мне показались, что я ступила на дорогу прощения, но, как случается каждый раз, когда я чувствую, что готова пойти на уступки, меня ждет что-нибудь новенькое о нашем прошлом и, в какой раз сердце снова срывается вниз. Разве мне только что не рассказали, что за два года до нашего расставания муж неоднократно приводил с собой Другую на обеды к одному из наших свидетелей на свадьбе? А мой свекор? Он, оказывается, с самого начала был соучастником моего мужа! Это он оплачивал содержание его холостяцкой квартиры!

Мое прошлое разлетается на куски при малейшем прикосновении… Что же до дня нынешнего, то это состояние «беспорядочной стрельбы», потому что враг наносит мне раны так часто, как ему хочется, — достаточно одного слова, ничтожной интонации, вздоха. Я слепа, но слышу хорошо: вот уже не первый месяц я замечаю, что, когда я звоню к нему в офис, секретарша как-то странно мне отвечает. О, ничего конкретного, за ее обычной вежливостью — какая-то напряженность, неестественность; я ничего не могу понять, ведь мы знакомы двадцать пять лет. Я относила это за счет ее удивления, даже боли, которую она могла испытать, услышав о нашем разводе… Но отчужденность не уменьшалась, а, наоборот, только возрастала; вскоре мне уже не удавалось соединиться с мужем, когда я хотела поговорить с ним о детях или уточнить денежные детали (налоги, изменения в подписке).

— Я не могу вас соединить с господином Келли, у него посетитель, — нервно сообщала она, или же: — Ничего не выйдет: он только что ушел на совещание.

— А завтра утром? Могу ли я перезвонить завтра утром?

— М-м-м, подождите… Завтра… завтра… К несчастью нет, у него деловой завтрак…

— А днем?

— Наверняка нет: он едет в Брюссель! (Тут проскальзывает торжествующая нота, в голосе слышится смешок — в конце концов она сказала мне правду и довольна.)

— А на следующей неделе? — настаиваю я. — Когда, вы думаете, я смогла бы… не побеспокоив его…

— О, у господина президента очень тяжелая неделя: конференции, поездки… Я, честно говоря, не знаю, когда бы он мог выкроить время… Сожалею…

Вежливо, но непреклонно. Круговая оборона, я обречена на отступление.

— Странно, — сказала я старшему сыну, — интересно, не давал ли твой отец инструкций секретарше, чтобы она не соединяла его со мной…

Надежда делает людей глухими: когда сомнение стало уже непозволительной роскошью, я все еще рассматривала правду лишь как возможную гипотезу!

В тот же вечер сын обедал с отцом; вернувшись домой, он принес подтверждение моим подозрениям: муж отдал распоряжение возвести плотину против моих звонков… Да возможно ли это? Секретарша, которая знала меня с незапамятных времен, при которой родились все наши дети, значит, тоже обманывала меня? Она дурачила меня, очарованная тем, что «господину Келли» могло понадобиться ее соучастие; может быть, она даже была восхищена тем, что смогла взять верх над женой своего начальника! Она отстраняла меня, как отстраняют сумасшедших, надоед и зануд. А каков мой муж — после тридцати лет совместной жизни, двадцати пяти брака он просит лакея выставить меня за дверь! Это не просто развод, это изгнание! Изгнание…

Той ночью, когда я узнала, что больше не могу занимать его телефонную линию, в то время как он и не думал убираться из моих шкафов, я принялась наводить порядок; вещи, которые он не унес с собой и которые мне бы хотелось разобрать, как разбирают одежду ушедших, — сложить старые костюмы, убрать их, положить в нафталин, чтобы сохранить эти рубашки, свитера, которые были так стары, что не пахли этой блондинкой, а сохраняли еще воспоминания о моих духах, — все эти вещи, которые я некогда гладила, были запихнуты в полиэтиленовые мешки для мусора. Выбросила я и его «специальный шампунь», который валялся на полочке у меня в ванной уже года полтора, пену для бритья, лекарства — все, что после его ухода оставалось на своих местах, как будто он должен был в один прекрасный день вернуться и занять это «свое место»…

Дети, которых разбудил шум от этого «переезда», и рыдания, которые его сопровождали, не позволили мне вынести мешки на улицу: отец прислал своего Сганареля забрать их на следующий день. Я плакала:

— Как он мог так поступить? Изгнать меня из своей жизни! Заставить своих служащих унижать меня! За что? — Я призывала сыновей в свидетели: — В конце концов, я его не преследовала… Я звонила ему… ну и что? Самое большее два раза в месяц… И никогда без повода. Так за что, за что же?

— Потому что он хочет заставить тебя звонить ему домой, — предположил младший.

Звонить ему домой? К ней домой? Но, в конце концов, у себя дома он у нее, это правда, и она у себя — у него, но… Нет, никогда я не наберу этого номера!