Первая жена

«Да не разъединит человек то, что Господь соединил!» — говорит Предвечный. Но возникает вопрос, зачем же Предвечный соединил морского бродягу и боязливую крестьянку? Зачем Он сделал из меня писательницу, а из него — искателя приключений, мотылька, легкокрылую птицу, которая не может даже на минуту сесть на землю, чтобы присмотреть за кипящим молоком. Каждый из нас исполнил свое предназначение. Но если у той семейной пары, которую мы составляли, все пошло вкривь и вкось, чья это вина?

Возможно, моя. Наверное, все же моя. Муж мой не был мотыльком, он был воздушным змеем, который носится по воле ветров, прекрасным красно-голубым воздушным змеем, от которого я, зачарованная и испуганная, не могла отвести глаз, в то время как он улетал от меня все выше и выше, уносился все дальше и дальше, исчезал в облаках, растворялся в солнечном сиянии, пропадал, но в руках у меня была державшая его веревка… Бог доверил мне держать ее. А я отпустила.

Меня гложут подозрения. Например, зачем я все это пишу? Писатели вовсе не святые, уж не пустилась ли я в очередное «упражнение в стиле»? Я так до сих пор и не поняла, возможно ли для меня описание любви, той страсти, которую испытывают друг к другу взрослый мужчина и взрослая женщина? Я писала о тщеславии и желании, о ненависти и преступлении, о бесстрашии, скупости, отцовской любви к дочери, сыновней любви, но могу ли я писать о супружеской любви?

Я вдруг начинаю в этом сомневаться: что, если страдания, которые я испытываю, несколько преувеличены? Я не придумываю то, что переживаю, но могу спокойно увеличить масштаб переживаемого: «Ты всегда все преувеличиваешь, бедная девочка!» — говаривал мой батюшка, когда мне было десять лет от роду — будучи военным по призванию, он не очень-то жаловал романтические натуры…

Уж не до того ли я дошла, этакая невозможная «писательница», что специально разрушила нашу семейную жизнь, чтобы только получить возможность пострадать и испытать новые ощущения? Кто знает, уж не интересовал ли меня мой муж лишь в той степени, в которой я «могла извлечь из него что-либо для литературных опытов»?

В моей искренности убеждают лишь слезы. Это настоящие слезы, а не литературные. Не слезы, а море слез. Соленый прилив накрывает меня с головой, когда мужчина моей жизни, «двух третей моей жизни», начинает вдруг требовать через своего адвоката, чтобы я ему вернула вещи, которых я в глаза не видела, или когда я неожиданно узнаю, что, в то время когда, как мне казалось, наша семейная жизнь начинала налаживаться, когда моя птица-лира (несмотря на его любовное гнездышко на стороне и полеты с Другой в незнакомые дали) начинала уделять мне больше внимания, когда мне казалось, что мой Чеширский кот (несмотря на пустые глаза и блуждающую улыбку) начинал прибавлять в осязаемости, он, как выяснялось, купил в совместную собственность с Другой загородный дом. В неделимую собственность. Далеко от Комбрайя, от Прованса, далеко от нас всех. И когда все это было? В последнее время? Нисколечко! Не угадали — четыре года назад! Загородный дом в совместное владение четыре года назад… В то время, когда он писал мне пылкие послания: «Я никогда не переставал любить тебя, думать о тебе, поддерживать тебя, ты мне всегда была нужна. I still need you and want you to be mine». Я хочу, чтобы ты всегда была моей… Наверное, в их доме!

Я рыдаю, растворяюсь в слезах, разлагаюсь, плавлюсь; эти слезы и те таблетки, которыми меня пичкают целыми днями, кажутся мне достаточными доказательствами моей искренности. А если к этому подлинному горю примешивается некое писательское любопытство (желание, например, «разложить» изменника на бумаге, для того чтобы свести с ним счеты), то горе от этого меньше не становится.

Ну вот, писательские грехи отпущены. А женские? Чего ищет женщина в этом «показательном раздевании»? Мне временами начинает казаться, что я делаю все это, чтобы обрести вновь ускользающий от меня образ, прекрасный образ нашей пары — он и я; я ищу доказательства, что пара эта действительно существовала, что я ее не выдумала. Совсем как моя подруга-фотограф, которую бросил муж, в то время когда она готовила к изданию книгу о надгробных надписях, о тех строчках, что пишут родственники в мраморных медальонах на могильных плитах или в эпитафиях. Не откладывая, она воспользовалась клише с надписью «оплакиваемому супругу», заменила в ней фотографию почившего на фото ушедшего, а затем, увеличив коллаж, повесила его в комнате над камином. «Пусть, все-таки, гости знают, — говорила она с натянутой улыбкой, — что мужчина тут существовал!». То, что, будучи фотографом, она сделала с фотографией, я проделаю со словом, раз уж я писательница, и что делать, если произведение «не станет образцом хорошего вкуса»! Я тоже могу воспользоваться своим правом и вспомнить, что мужчина «тут» тоже был и что была женщина, которая его любила. Что была семья, и что эта семья, несмотря на все свои несовершенства, существовала…