Первая встречная

– Да он сам на заводе рассказывал ребятам. Ну и мы узнали – помощников у нас много… Сейчас кается, плачет… – Генерал откинулся в кресле, проследил за тающим дымком папиросы.

– Что рассказать о переброшенных к нам из-за рубежа Зуйкове и Митине? – Он задумался. – Разные они, разные, но с одной слабинкой – страхом смерти. – Увидев мой удивленный взгляд, генерал замахал рукой. – Нет, нет, я за жизнь и умирать не хочу. Жизнь надо любить – она одна у нас. Но когда приходит решительный час – встретить его надо с достоинством.

Не люблю, простите меня, тех, кто готов хоть сейчас умереть не боится смерти, для кого жизнь – копейка. Не верю им. Ерунда это, и люди эти ерундовые. Жизнь – величайшее благо (на войне это чувствуешь особенно). И жить нужно с честью… Помните, как там у Николая Островского. – Он насупился, пытаясь вспомнить.

– "Самое дорогое у человека – это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…" – подсказал я.

– Правильно… Замечательные, умные слова. Человек смертен, – строго сказал он. – Смертен, но бояться, дрожать за свою жизнь не должен!..

А у этих двух мужества пересилить страх не хватило. Через плен, что скрывать, у нас прошло немало. Быть может, благодаря ему мы узнали новых героев. Вспомните генерала Карбышева, летчика Девятаева, офицера Гаврилова. Много их было, в страшную минуту плена не потерявших чувства достоинства. А эти не выдержали. Был и третий, я говорю о Федорове, чуть было не пошедший по их пути. Бежал, скрылся, поступил на завод, обзавелся семьей. Таился от всех, от жены, от детей. Сам, видно, хотел забыть, да не дали. Исправить таких нельзя! Здесь раздумью места нет. Это враги, такие же, как Кемминг, как шеф, как уголовник Ищенко, Боб Ищенко, сменивший профессию грабителя на валютчика. Вот с ними-то мы и ведем борьбу. Труд наш тяжелый, кропотливый… и опасный. Враг-то, как вы, видимо, догадываетесь, иногда стреляет… И ошибаемся мы, как все, только за ошибки кровью своей платим. – Он ударил кулаком по столу. – Да, кровью! А враг умный. Дураков к нам не посылают! И Кемминг не дурак, есть грех – пьет. Боится, потому и пьет, хоть и «прикрыт» дипломатическим паспортом. Нашкодил, а люди за него отвечать будут! – Он протянул мне портсигар, закурил сам. Пощелкал пальцами по коробке, помолчал. – Вот из-за нее и закурил, из-за Гутман. – Он открыл ящик стола, достал пачку фотографий и передал их мне. Я видел уже одну из них, правда, увеличенную во много раз, у Маркова, но сейчас невольно задержался. Глаза. Там они показались мне другими.

– Это последняя, – подсказал генерал. «Конечно, другие, – думалось мне. – С какой-то тоской, запрятанной далеко-далеко, растерянностью и страхами. И мольбой о помощи. Черт возьми, я, кажется, начинаю смотреть глазами Маркова, – подумал я. – Нет, точно очень грустные человеческие глаза». Я всмотрелся в лицо – губы, складки у рта резкие, горькие. Я не заметил этого в комнате Маркова. Я перебрал другие фотографии. Вот она на пляже. Ей весело, она смеется. Рядом какие-то мужчина и женщина. Я взглянул вопросительно на генерала.

– Это она под Ялтой, в прошлом году, – сказал он, – а рядом Кемминг. Она знала его как канадского журналиста Бреккера.

– Откуда это фото?

Орлов усмехнулся:

– Так, один человек снял, на память.

Я взглянул на фотографию: вот она около автомобиля. Наклонилась, что-то говорит сидящему за рулем мужчине. Он не молод – сухое, продолговатое лицо, – это, видно, Кемминг? Я снова смотрю на Орлова. Он кивает. Ресторан (я пытаюсь вспомнить, какой именно, но не могу). За столиком трое: она и двое мужчин. Один из них Кемминг, лицо второго мне не знакомо. Еще одна: не то сад, не то парк. Лето. Она и… да ведь это Марков! Она в цветастом нарядном платье, Сергей в светлом спортивном костюме. Молодые, улыбающиеся. Еще и еще. Я возвращаю фотографии Орлову. Некоторое время он молчит, потом медленно говорит:

– Каждый раз, когда я думаю о ней, мне почему-то грустно. За неудавшуюся ее жизнь обидно, что ли? Гутман, Ирина Гутман…

– Олег Владимирович! В каком она состоянии?

Генерал тряхнул головой, точно отогнал тревожные мысли, взглянул на меня, насупился.

– Надежда есть?

– Надежда всегда должна быть. Без нее – человек ничто. Будем надеяться, надеяться, – повторил он, постукивая пальцами по столу. – Да! – Внезапно он встал. – Простите, не могу сейчас спокойно говорить о ней. Не могу… как-нибудь потом, позже… А вы пишите! Только…

Телефонный звонок не дал ему закончить. Он взял трубку, назвал себя. И сейчас же я увидел, как он подался вперед, как просияло его лицо. Слушал. Потом быстро положил трубку на рычаг аппарата.

– Будет жить, – сказал он.

1962 – 1965 гг.

г. Москва