Первая мировая. Брусиловский прорыв

   — О чём же мы говорим ещё, если сейчас? Сейчас — значит сейчас. И будем двигаться на мост.

   — «Чем на́ мост нам идти, поищем лучше броду!» — неожиданно для всех продекламировал Тригуляев, и на этом закончилось обсуждение задачи.

Через четверть часа рота Ливенцева первой подошла к мосту. Ливенцев только предупредил своих людей, чтобы шли не в ногу и как можно тише, на носочках, точно собрались «в чужое поле за горохом»; чтобы не звякали ни котелками, ни сапёрными лопатками; чтобы шли совершенно молча; чтобы не вздумал никто, пользуясь темнотой, закурить самокрутку...

И рота пошла.

Зная, что мост был жиденький, Ливенцев вёл её во взводных колоннах с интервалами, и когда вместе с первым взводом перешёл на тот берег и услышал, как вперебой били перепела в пшенице, то сам удивился удаче.

На всякий случай, первому взводу он приказал рассыпаться в цепь. Мост охранялся, конечно, и за ним таился пост от первого батальона, правда, не больше отделения, так что когда подошёл второй взвод, Ливенцев уже почувствовал себя гораздо прочнее, а когда собралась наконец вся рота, как-то само пришло в голову, что всю её нужно рассыпать, отойдя полукругом настолько, чтобы дать место другим трём ротам.

Он оказался в прикрытии батальона, он — в первой линии перед врагом, нападёт ли тот утром или теперь же ночью, — Ливенцев даже не предполагал в себе того, что одно это сознание даст ему такую чёткость мысли и уверенность не только в своих силах, но и в силах и выдержке всех без исключения своих людей.

* * *

Едва наступило утро, Гильчевский отправился из Малеванки на свой наблюдательный пункт.

Канонада уже гремела на всём десятивёрстном участке по реке Икве.

Обе дивизии располагали дивизионом тяжёлых орудий каждая, но Гильчевский оставил в своей дивизии ещё и восемь гаубиц, на что неодобрительно кивали командиры финляндских стрелков, говоря: «Конечно, своя рубашка к телу ближе!..» Несколько обижены они были и в лёгкой артиллерии: им Гильчевский дал всего тридцать восемь орудий, а в своей дивизии оставил пятьдесят шесть. Но он просто хотел уравновесить как-нибудь силы своих ополченцев с кадровиками...

Кроме того, в утро этого решительного в жизни своей дивизии дня он чувствовал себя как-то совсем неуверенно, несмотря даже и на то, что Федотов его как бы предпочёл начальнику чужой дивизии, а может быть, благодаря именно этому.

С одной стороны, он мог торжествовать над командиром корпуса, который, только что попрекнув его тем, что он держит дивизию в кулаке, вполне потом с ним согласился, усилив его целой дивизией, а с другой — велика была сила внушения, испытанного в молодые годы: «Болотистая долина Иквы — почти непроходимая преграда», — так говорилось в Академии, — значит, это знал и Федотов.

   — Непроходимая, непреодолимая, неприступная, — как там ни выразись, всё равно скверно, — говорил он Протазанову. — А «почти» — что же такое это «почти»? «Почти» может быть какого угодно веса, — смотря по обстоятельствам.

Обыкновенно бывало так, что начальник штаба 101-й дивизии держался осторожнее, чем сам начальник дивизии. Но теперь, чувствуя сомнение в успехе, которое закралось в душу Гильчевского, Протазанов, этот подтянутый, всегда серьёзный человек, с сухим, красивым лицом, счёл своим долгом уверенно сказать в ответ:

   — Как бы кому ни икалось от этой Иквы, а мы сегодня австрийцев гнать от неё будем в три шеи!

Такая решительность, прорвавшаяся вдруг сквозь обычную осторожность, несколько успокоила Гильчевского, но когда они с конной группой человек в двенадцать выбрались на опушку леса, чтобы отсюда, спешившись, дойти до наблюдательного пункта на высоте 102, то невольно остановились. Вся высота была окутана розовым дымом: казалось, не было на ней места, где бы не рвались австрийские снаряды, и в то же время там, в окопе, сидели связные с телефонами.

   — Вот так штука! — изумился Гильчевский. — Значит, кто-то им уже передал, что там у нас — наблюдательный пункт! — И добавил укоризненно: — А вы мне только что говорили!..

   — За шпионами, конечно, дело не станет, да ведь и без того у них тут пристреляно, нужно полагать, всё, — спокойно ответил Протазанов. — А наблюдательный пункт надо оттуда спять и перенести сюда.

   — «Надо» — хорошее дело «надо», а как это сделать? Нужно, чтобы пошёл туда кто-нибудь и снял связных, а кто же пойдёт в такой ад? — прокричал Гильчевский.

   — Кто пойдёт?

   — Да, кто пойдёт? Кого послать?

И Гильчевский оглядел бегло всех около себя и так ощутительно почувствовал, что послать придётся на явную смерть и, может быть, без всякой пользы для дела, что всех ему стало вдруг жаль. Он понимал, что приступ жалости — слабость, совершенно непростительная в руководителе боем, и в то же время отделаться от этой слабости не мог.

Вдруг Протазанов подкинул голову, поглубже надвинул фуражку на лоб и сказал решительно:

   — Я пойду!

   — Что вы, что вы! Как я могу остаться без начальника штаба!

Гильчевский испуганно схватил его за руку в локте, но Протазанов мягко отвёл его руку.

   — Ничего, — я в свою звезду верю.