Первая мировая. Брусиловский прорыв

   — Так вы с одного штурма хотели позиции на высотах взять? — изумился Ольхин. — Да этого не то что от ополченцев, а и от любого кадрового полка едва ли возможно было добиться. Я слышал о трёх-четырёх штурмах подряд, даже о пяти и шести штурмах, а об одном, — простите меня, ваше превосходительство, — только от вас слышу.

   — Гм... Вы как к этому относитесь? — обратился к своему начальнику штаба Гильчевский.

   — Конечно, мы тоже могли бы попробовать, да испугались больших потерь, — сказал Протазанов.

   — Потери у всех были серьёзные, но ведь вопрос ставился о прорыве позиций, а не о том, чтобы как можно меньше было потерь. Какие бы ни были потери у нас, у противника они будут несравненно больше, — возразил Ольхин.

   — Гм... Вот видите, как? — несколько укоризненно кивнул головой Протазанову Гильчевский и добавил, обращаясь уже к Ольхину: — Так что вы полагаете, если мы завтра рискнём вовсю, то... что нас может ожидать, а?

   — Успех! — не задумываясь, но очень твёрдо ответил Ольхин.

И все выпили ещё коньяку за завтрашний успех штурма, а потом уже перешли к чаю.

* * *

Прапорщик Ливенцев ловил себя на том, что несколько раздвоился после чтения письма Наталии Сергеевны: с одной стороны, жизнь приобретала для него почему-то большую ценность, чуть только оживала в представлении ярче эта скромная и тихая женщина, высокая, с чёткой походкой, с верой в лучшее будущее России, библиотекарша из Херсона, — самый близкий, хотя и мало всё-таки известный ему человек; с другой, — жизнь его уже растворялась, даже почти растворилась, в тысячах (миллионом ом не представлял) других жизней около него, пусть далее иные, далёкие от войны люди и называют пренебрежительно пушечным мясом все эти жизни. Никому из них не хочется умирать, но все в его роте, в его батальоне, в его полку и в другом полку рядом, — несколько тысяч людей, — очень твёрдо знают, что в каждый новый момент могут быть убиты или искалечены, однако же они не бегут в ужасе куда попало от одной этой мысли: инстинкту самосохранения противостоит в них другой инстинкт — сохранения своего жилища; миллионы же их жилищ с семьями в них — это их Родина: они — граждане Родины, пославшей их на свою защиту; в этом их ценность для них же самих, хотя бы они этого и не представляли ясно; в этом их гордость самими собой; это повышает вес каждого в собственных глазах.

В часовом пробуждается гордость, когда он охраняет полковую святыню — знамя, мимо которого никто в полку не смеет пройти, не отдав ему чести. Но что же такое знамя, как не символ Родины? На часах у Родины, на страже Родины стоит каждый солдат, как и офицер тоже. Во всякого, кто подходит к знамени с целью сорвать его с древка, часовой обязан стрелять, а когда выпустит все патроны, выставить против него штык и не смеет уходить от знамени, если даже чувствует, что он слабее врага, а стоять и биться за него должен насмерть.

Это сурово, но это красиво. Тут если и теряется жизнь, зато на высшей своей точке, в экстазе борьбы за самое дорогое в жизни, за то, что её освещает, за то, что её подымает, за то, чем она широка...

Очень много подобных мыслей приходило в голову Ливенцеву, когда он смотрел на своих солдат в окопах, ощущая письмо Натальи Сергеевны в кармане своей гимнастёрки. Была какая-то неукротимая потребность поделиться своей радостью, упавшей к нему, может быть, в последний день его жизни, и в то же время желание примирить своих солдат со смертью, какая их тоже, может быть, ждёт, но неизвестно было ему, где взять для этого понятные им слова и даже с чего именно начать.

И, остановив глаза на рядовом Кузьме Дьяконове, очень хозяйственного вида пожилом ополченце, всегда аккуратно выбритом, с чистой и хорошо смазанной винтовкой, Ливенцев спросил его для начала:

   — Ну-ка, Дьяконов, как ты думаешь, для чего человек живёт на свете?

   — Для чего живёт? — повторил степенный Кузьма Дьяконов, человек широкий, неслабый. — Да как сказать, ваше благородие, для чего человек живёт...

   — Ну да, — для чего, как полагаешь?

   — Полагаю так, что как бы ему хорошо поесть, да вот ещё как бы, конечно, получше ему одеться, — вот для этого он, человек, и живёт.

Очень серьёзное лицо было у Дьяконова Кузьмы, когда он говорил это, — заподозрить его в малейшей тени насмешки над ним Ливенцев не мог, но, поражённый таким ответом, спросил:

   — А что же, по-твоему, значит «хорошо поесть»?

   — Ну, известно, ваше благородие, значит, чтоб настоящая пищия была, — убеждённо-спокойно сказал Дьяконов (голос у него оказался теноровый).

   — Не понимаю, что это за «настоящая пищия», какой смысл ты вкладываешь в эти слова, — уже начиная улыбаться, сказал Ливенцев.

   — Да вот, к примеру, хоть об себе мне вам доложить, ваше благородие, — безулыбочно начал объяснять Дьяконов. — Жил я до мобилизации под Керчью, — город такой есть...

   — Знаю я Керчь, — ну? Селёдка там ловится.

   — И селёдка, и пузанок, и разная там всячина: бычки, судаки, лещи, прочие...

   — Чем же это не пища? — спросил Ливенцев с любопытством, но Кузьма только головой повёл.