Первая любовь

У них с Костей все получилось сразу, и она поняла: Костя – единственный для нее мужчина на земле. И оставалась счастлива даже после его слов: «Та любовь была для меня всем». Пройдет. Потому что там ничего не было. А потом он прыгнул через газон и этим прыжком враз порушил такую стройную, такую устойчивую концепцию. Вера тогда испугалась на всю жизнь, на всю жизнь она возненавидела Людмилу Сергеевну, на всю жизнь поселился в ней страх, что Костя может уйти, если его позовут. Просто невероятно, как он от себя не зависит, и стоит только захотеть той женщине…

А теперь они могут видеться. Конечно, Костя на собрания не ходит, это уже утешение, но будет десятый класс, выпускной вечер, и эта явится в каком-нибудь необыкновенном наряде, и Костя, он такой слабый после болезни, может растеряться. «Лю-у-ся! Люсенька!»

Пришел Роман с длинной, как невод, авоськой. В ней болтался плавленый сырок за пятнадцать копеек. Этих сырков – полхолодильника. Хобби какое-то у сына – покупать сырки.

– Ну что собрание? – спросил он весело. – Кого клеймили? Про меня что-нибудь говорили? Нет? Прекрасно! А про Юльку? У нее пара по физике, случайная, по глупости, но дурочка так страдает – во‑первых, из-за пары как таковой, во‑вторых, боится, что из-за этого у Людмилы Сергеевны пропадет молоко… У Юльки теперь есть брат… Юлька из-за него не высыпается… – Роман болтал, выковыривая из тушенки кусочки желе, одновременно он грыз длинный огурец и отщипывал корочки хлеба – в общем, вел себя, как всегда, когда он голоден и когда у него хорошее настроение.

– Юлька – дочь Людмилы Сергеевны? – спросила Вера. А сердце забилось. Она родила? В таком возрасте? Костя ей не нужен? Ах как хорошо! Хорошо! А у Романа все пройдет, пройдет. Это детство.

– Ma, что с тобой? Ты чего шевелишь губами? – Роману весело, сжевал всю корку круглого черного, догрызает полуметровый огурец…

– Что, лучше Юльки в классе девочек нет? – спросила Вера.

Роман закашлялся так, что у него слезы выступили, и Вера возненавидела в этот момент Юльку так же, как Людмилу Сергеевну.

– Что с тобой, мама? – спросил сын, откашливаясь. – Какая тебя муха укусила? Юлька – самая лучшая девочка на земле.

– Я знать этого не хочу! – закричала Вера. – Десятый класс на носу. Вот о чем надо думать!

– Ты тривиальна, мама, как шлагбаум.

– Почему шлагбаум? – растерялась Вера.

– Ну табуретка… Сама подскажи мне пример тривиальности…

«Надо пойти и посмотреть в словаре, что такое «тривиальный», – подумала Вера. – Я забыла значение этого слова. А может, не знала?..»

А Людмила Сергеевна по дороге домой успокоилась и не сочла нужным ни о чем разговаривать с Юлькой. Потом она скажет: «Я вдруг уверовала, что у Юльки, моей дочери, должен быть иммунитет против Лавочкиных».

Людмила Сергеевна ведь тоже когда-то что-то там испытывала к Косте. Скорее всего, благодарность за первую в жизни мужскую преданность, за то, что некто однажды увидал в ней не просто одноклассницу – девушку… Вот и у Юльки тоже. Пройдет. А летом ее надо будет отправить в Мелитополь. Родня обеспеченная, машина, моторка, повозят, покажут… Лето вылечит…

* * *

Эту историю в тот момент больше всего переживала Таня, потому что Юлька «съехала» по учебе. По математике у нее редкие тройки перемежались более частыми, похожими на вставших на хвост змей двойками.

Таня говорила с ней. Юлька крутила двумя пальцами дужку очков и обещала: «Исправлю, Татьяна Николаевна, ей-богу, исправлю».

Как-то к Тане подошла их школьный врач, властно оттянула ей веко и сказала: «Слушай, Татьяна, у тебя ни к черту гемоглобин. Приди завтра в поликлинику, я возьму у тебя кровь».

Сейчас Таня лежала дома и вспоминала все это. Гемоглобин у нее оказался на самом деле низким. «Для того чтобы умереть, много, а чтобы жить, мало, – сказала врач. – Ешь печенку и расслабься. Пусть мир на всех скоростях катится к чертовой матери, ты нынче ездишь только на лошадях. Это уж если совсем нельзя пешком».

Как-то ночью пришла страшная мысль: ей нельзя болеть потому, что ей некому подать стакан воды. Тут же села в ногах мама и завела старую песню.

«…Даже у меня такого не было! У меня была ты…»

– У тебя, Таня, завышенные мерки к жизни, – говорил Миша Славин. – Измени угол в своем циркуле, и все сразу пристроится. Мне неуютно, когда ты хочешь, чтобы я был Чеховым. Да и ты, пардон, тоже ведь не Ольга Леонардовна? А?

– Чего ты из меня делаешь дуру? Никогда я на тебя не смотрела, как на Чехова, – отвечала Таня.

– Ты этого не замечаешь. А я иду к тебе после работы усталый, измученный, мне хочется забыться и заснуть в объятиях любимой, а мне приходится думать: все ли у меня прекрасно? Ничего у меня прекрасного нет после работы! Штаны мятые, рубашка несвежая, на душе погано, а мыслей нет вообще… Собаки съели. Ты меня пожалей, приголубь… Именно такого. Несмотря на штаны, на отсутствие мыслей, на то, что я пришел к тебе с приветом…

– Ты другой уже не бываешь. Вот что страшно… В воскресенье утром у тебя то же самое.