Первая любовь

А дядя Митя кормил своего, – я же все знаю, – отборным зерном, пшеном да с орехами. Разгрызет лесной орех и сам – то он не съест ядрышко, а – выплюнувши на ладонь – поманит своего он петуха, говоря:

– На, милый, на! Набирайся сил, Рузвельт! – Так он любил своего петуха.

И вот, однажды я забежал к ним в избу. И с восторгом сказываю:

– Дядя Митя, дерутся?!

– Но-о?

– Мить, – тетя Нюра ему говорит, – сходи за водой.

– Да погоди ты со своей водой, – отвечал он, надевая фуражку военную. А может пилотку, – у него и пилотка была, ее носили Шуня (Шурка) и Витя – сыновья, одного возраста с нами: Шуня – Волькин ровесник, и Витя – мой. – Там петухи дерутся! – объясняет дядя Митя жене, тете Нюре, потому, де, мне некогда. Пошли за водой Шуню.

– Он на Суре.

– А чего он там делает?

– Рыбу ловит капланом. Он – кормилец. А ты…

Но нам было некогда ее выслушивать, бабьи жалобы, – мы побежали на проулок. А там – там уже шла война, турецкое сражение, или – если хотите – Сталинградская битва. На траве уже, там и здесь – кровь. И наша мама говорит с обидой:

– Мить, это нечестно! Зачем ты его напоил?

– А ты напоила, – ей возразил дядя Фетюшин, – это честно? Так ему, негодяю! Так ему!

Рузвельт побеждать стал нашего. И вот, казалось бы, надо их разнять? Кровь же льется – трава уже стала красная. Но нет: это так не может быть, чтобы наш уступил Блясову. Не-эт.

– Петя, – говорю я нашему петуху, слезу смахивая с носа, – д-дай ему! Д-дай!

Рузвельт, будучи пьян, так отвалтузил нашего, что я, уткнувшись маме в колени, заревел:

– Ой, не могу! Умру, мамочка, если он не отомстит!

Мы его с братом, – когда он пришел с реки и принес пескарей – много, бидон трехлитровый наловил, бывало, обязательно наловит до верху, а мама их жарила на коровьем масле и со сметаной и непременно с яйцами, до того вкусно, что мы таких пескарей уплетали за обе щеки, – мы нашего петуха, «замухрышку», поймали и сделали ему внушение, говоря:

– Что ты нас позоришь? Тебя даже бьет Додонов – Черчиль!

Да его даже Додонов петух стал побеждать. Ой даже Черчиль! Уже его мы опять собрались заколоть. Потому что он, Додонов петух, залетит на сарай – и орет на всю Большую улицу:

– Эх, я и отодрал его, Митькиного петуха! Всю голову продолбил ему!

– Ладно, – сказала мама, несите в избу. Еще разочек напоим. И, если он уступит ему – Черчилю: все, голова твоя, петя, пойдет под топор!