Первая командировка

После обеда мужчины поднялись на второй этаж, в охотничью комнату. Тут был целый музей. На стенах висели ружья разных систем, охотничьи рога, патронташи и множество фотографий, сделанных на охоте. На одной Вальрозе-отец стоял рядом с Герингом, а перед ними лежал огромный кабан.

— Это в Польше… Беловежская пуща, — пояснил Вальрозе и, рассмеявшись, добавил: — оказался рядом с Герингом из-за его жадности к славе. Он примазался к кабану, которого убил я. — И вдруг спросил у Самарина: — Вы состоите в партии?

— Да, но слишком мало для нее делаю, — ответил он.

Вальрозе внимательно посмотрел на него и больше ничего не спрашивал. Чуть позже сказал:

— Давайте все послушаем известия.

Они закурили и уселись в кресла возле большого радиоприемника. Из динамика полилась музыка, Вальрозе-отец глянул на часы и приглушил радио.

— Известия через пять минут. Я что-то перестал любить музыку, причем любую, — сказал он тихо. — Душа заполнена до отказа другим, совсем другим. А всякая музыка норовит залезть в душу.

— А говорят, фюрер любит слушать Вагнера, — сказал Самарин.

— Вряд ли у него есть теперь для этого время, — ответил Вальрозе.

— А я люблю джаз, — сказал Ганс. — Эта музыка для меня как бодрящий душ.

— А зачем заменять душ? — улыбнулся сыну Вальрозе. — Душ по крайней мере еще и гигиена.

— Кстати, папа, мы с Вальтером хотим вечером сходить в «Адлон», можно?

— Сегодняшний вечер я просил бы тебя побыть с матерью, — с укоризной ответил Вальрозе.

— Конечно, конечно. Вальтер, ты когда-нибудь бывал в «Адлоне»?

— Не доводилось. Мы-то ведь жили в Гамбурге, — ответил Самарин.

Вместо известий радио начало передавать речь Геббельса перед какой-то невероятно экзальтированной аудиторией.

— Дорогие, верные мои товарищи по партии, я — снова с вами. Начиная речь, Геббельс произнес одну эту фразу, а зал ответил на нее грозным воинственным ревом.

Самарин с интересом ждал, что Геббельс скажет еще, но Вальрозе-отец резким движением руки погасил приемник, проворчав:

— Лучше дали бы известия с фронтов.

— Но может, он скажет и о войне? — сказал Ганс.

— О войне из третьих рук — всегда неинтересно, — ответил ему отец.

Вскоре Вальрозе уехал на работу, а вечером Самарин его не увидел. Сославшись на усталость, он нарочно пораньше лег спать. Пусть семейство Вальрозе проведет этот вечер без посторонних.

На другой день отец прислал Гансу машину, и они вдвоем поехали смотреть Берлин.

Война коснулась и немецкой столицы, но только коснулась. Самарин увидел несколько домов, порушенных во время воздушных налетов. Каждый разбитый дом был обнесен высоким дощатым забором, покрашенным в серо-зеленый цвет. Война была в наклеенных на стенах домов плакатах и приказах, в висящих у входа в магазины объявлениях о рационе выдачи продуктов, товаров по карточкам и, наконец, — в глазах женщин. Главным образом, женщин. В их глазах можно было прочесть и горе, и тревогу, и злость. Да, именно злость Самарин видел в глазах одной смотревшей на него женщины. И подумал: наверно, она уже потеряла кого-то и вдруг видит явно фланирующего молодого человека в штатской одежде. Похоже поглядывали на него и некоторые военные — наверное, фронтовики. А Ганс не умолкая говорил, говорил, показывая достопримечательности столицы, вспоминал какие-то свои веселые истории мирных времен. И все, что он говорил, еще более усиливало и обостряло ощущение Самариным современного Берлина, уже несшего на себе свинцовую печать войны. И вдруг ему вспомнилась зимняя Москва, какой он увидел ее, приехав из школы. Он шел пешком с вокзала в НКВД. Воспоминание было опасным, и Самарин мгновенно его отсек. И в этот момент услышал приглушенный голос Ганса:

— Посмотри… посмотри…

Он показывал на ковылявшего им навстречу солдата-инвалида. Нет, он не ковылял, а прыгал судорожными рывками. Шинель подвернута за ремень, одной ноги нет. Может быть, он только что вышел из госпиталя и еще не научился ходить на костылях. Сперва он их резко выставлял вперед, а потом подтаскивал свое сильное и бессильное тело. Покачиваясь, он устанавливал равновесие и снова выбрасывал вперед костыли. На груди у него болтался Железный крест. Лицо у солдата было напряженным, в капельках пота. Глаза невидящие, злобно устремлены вперед. Уличная толпа обходила его с двух сторон, и никто на него не оглядывался, но, пройдя его, люди переглядывались между собой, переглядывались как-то украдкой, мимолетно, точно боясь своим взглядом сказать слишком много.

— Страшно на него смотреть, — сказал Ганс, когда они разминулись с инвалидом. — Зачем их пускают в Берлин?

— А если он берлинец и вернулся домой? — предположил Самарин.

— Все равно не надо! — разозленно произнес Ганс. — Понимаешь, война от Берлина далеко. Идет она для нас нелегко, и незачем нервировать Берлин подобными сценами. Берлин — город фюрера, а не инвалидов.

Самарин молчал. Он думал о том, что хваленый боевой дух немецкой нации — один из мифов, созданных нацистской пропагандой. Москвы и Сталинграда оказалось достаточно, чтобы он сразу увял.

— Русские заплатят за все… И за это…