Первая командировка

— Я учился с огромной заинтересованностью, — подхватил Самарин. — Но должен признать, что пока мне в моих коммерческих делах эта наука не понадобилась. Скупка и продажа вещей примитивна, как таблица умножения. Если бы я не знал, что этим доставляю какие-то маленькие радости своим соотечественникам, я бы давно это занятие бросил. Сидеть же без дела, когда вся Германия в таком напряжении, недопустимо и свыше моих сил.

— Положим, ваша болезнь дает вам на это полное право, — мягко возразил Килингер.

— Нет, профессор. Все же Германия превыше всего.

Они надолго замолчали. Профессор откинулся на спинку стула и, держа кружку двумя руками, отрешенно смотрел в пространство.

— Да… Нашему поколению выпало, может быть, самое трудное время, — задумчиво проговорил он и добавил с улыбкой: — Впрочем, наверно, так же говорили наши отцы, которым выпала та мировая война. Интересно, какие-нибудь юристы пробовали когда-нибудь разобраться в правомерности войн как формы межгосударственных отношений?

— Этим занимается так называемое международное право. Но все, что об этом написано, похоже на состязание правовиков, задачей которых было оправдать каждому свою войну.

— И выходит, все войны были необходимы и оправданы? — с наивным удивлением опросил профессор.

Самарин рассмеялся:

— Правовед-адвокат победившей страны свою войну, как правило, считает благом. Но у русских, например, есть какая-то своя теория — они войны делят на справедливые и наоборот, но я слышал, что это определение не юридическое, а чисто политическое.

— Почему? — возразил Килингер. — Справедливая — значит законная, правомерная…

— Я плохо осведомлен об этой их теории. — Самарин поспешил покончить с этой темой.

— Меня эти вопросы иногда мучают, когда бессонница, — сказал Килингер. — Почему я должен жить в этом чужом городе, в котором люди говорят на непонятном мне языке? Зачем вообще все это?

— Что — «все это»? — намеренно жестко спросил Самарин.

— Ну… вся эта моя жизнь здесь? — неуклюже вывернулся профессор, и на этом их разговор иссяк.

Самарин ушел, оставив иконку у профессора на случай, если ему удастся уговорить ее хозяина снизить цену.

Спустя три дня он снова пришел к Килингеру с радостной вестью, что цена на иконку значительно уменьшилась. Профессор очень обрадовался, он, наверно, уже привык к этой вещице, она стояла у него на письменном столе.

— Будет вам, профессор, и старинная икона. Причем совсем недорого, — сообщил Самарин.

— Прекрасно, прекрасно! — продолжал радоваться профессор и вдруг спросил: — Вы играете в шахматы?

— Очень слабо.

— Давайте попробуем, я тоже самоучка. — Килингер достал из стола шахматы и принялся торопливо расставлять фигуры: — Подсаживайтесь… Я просто изнываю от одиночества и безделья. Все-таки ужасно все у меня сложилось. Попробовал было взяться за научную работу, из-за которой я оказался здесь, ничего не вышло, больные моего профиля сразу отсылаются с фронта в Германию. А на фронт меня не пускают, да и сам я туда особенно не рвусь. Там не до науки и не до меня. Как гостю, вам — белые. Начинайте…

Вскоре Самарину стало ясно, что профессор играет в шахматы еще хуже, чем он, но решил этим не пользоваться, чтобы продлить партию.

— Хоть пациентов у вас здесь достаточно? — спросил Самарин.

— Да что вы! Они тут все здоровы, как быки! — рассмеялся профессор. — Так что, зачем я сижу здесь, действительно никому непонятно. Получается что-то вроде ссылки за проявленную мною в Берлине патриотическую инициативу. Когда я сказал это на днях одному своему пациенту, он рассмеялся и задал мне довольно опасный вопрос: а кому надо, чтобы ваша наука обращала внимание на то, что в действующей немецкой армии кто-то сходит с ума?

— А ведь сходят, наверное? Там-то сущий ад… — сказал Самарин.

— Даже в ту, прошлую, войну психические заболевания на фронте были весьма распространены, и об этом есть интересные научные работы. Вот я и хотел развить эту тему, основываясь на данных нынешней войны.

— Эта война, как я понимаю, гораздо страшнее, — заметил Самарин. — Побывавшие на фронте рассказывают, что русские, кроме всего, воюют не по правилам, применяют какие-то дикие методы.

— Русские… русские… — рассеянно произнес Килингер, переставляя фигуру на доске. Сделав ход, он откинулся на спинку кресла: — Все-таки русские — таинственная нация.

— В каком смысле? — спросил Самарин, сосредоточенно глядя на доску.

— По-моему, у них отсутствует национальное самосознание.

— А что же тогда движет ими на войне? — вяло поинтересовался Самарин.

— Не знаю… не знаю… Война вообще нечто стадное… У меня есть один пациент — по национальности русский. А работает здесь, у нас в абвере. То есть против русских работает.

Самарин затаил дыхание — неужели он об Осипове? Но выдать свой интерес нельзя.

— Беру вашу пешку, профессор.

— Как это берете? — встрепенулся Килингер.

— Очень просто. Вы же лишили ее защиты.

— Ах, черт побери! — огорчился профессор и задумался над доской. И вдруг победоносно посмотрел на Самарина и сделал ход ферзем: — А вам — шах!