Первая командировка

Дирижер жил на главной улице города, но довольно далеко от центра. Утренний поток пассажиров уже схлынул, и в трамвае ехало человек десять, не больше. Кто были эти люди? По каким делам ехали? Поди узнай! Каждый сидит сам по себе, никаких разговоров — немцы уже научили их молчать. Тем более что в трамвае ехал и один из учителей — долговязый солдат явно штабной службы: сверкающие сапоги, шинель по фигуре и из сукна получше солдатского, в руках портфель. Он не отрываясь смотрел в окно. Пока он не вошел в вагон, Магоне переговаривался с Самариным, теперь замолчал.

— С появлением нашего солдата вы, я заметил, сразу онемели! — нарочито громко сказал Самарин.

— Просто задумался… — еле слышно ответил Магоне и стал смотреть в окно на безлюдную, уже приснеженную улицу.

— Они все онемели, — вдруг отозвался солдат и рассмеялся.

На ближайшей остановке пассажиры подозрительно дружно вышли из вагона.

— Эй, зайцы! Куда вы? — вслед им весело крикнул солдат.

В доме, где жил дирижер Паруб, Самарин и Магоне поднялись на третий этаж и долго нажимали на кнопку звонка. Но вот за дверью послышался надсадный кашель, и наконец лязгнули запоры.

Дверь открылась. Перед ними стоял, поеживаясь от холода, плотный мужчина выше среднего роста в накинутом на плечи халате, полы которого он пытался стянуть на круглом животе.

— Что изволите? — хрипло спросил он и снова зашелся в кашле.

Подождав, пока он откашлялся, Магоне сказал:

— Господин Паруб, я коммерсант Магоне. Может, знаете?

— Ну как же… как же, — пробормотал Паруб. — Проходите.

Они вошли в темную переднюю и затем, вслед за Парубом, в комнату, в которой было темно и густо пахло табачным дымом. Хозяин раздернул гардины на одном окне. Комната была беспорядочно заставлена мебелью, половину ее площади занимал рояль, на котором лежали стопки нот, стояли пустые бутылки, грязные тарелки. В дальнем углу, на диване, белела разворошенная постель, около нее на полу валялись смятые газеты. Единственный стол тоже был заставлен грязной посудой.

— Садитесь, господа, садитесь, — пригласил Паруб, срывая со стульев висевшую на них одежду. — Угостить, извините, нечем, вчера друзья все прикончили, даже опохмелиться не оставили, а голова трещит, как турецкий барабан.

— Господин Паруб, мы к вам по делу, — начал Магоне. — Я и мой немецкий коллега господин Раух.

— Какой, вы сказали, коллега? — перебил его Паруб.

— Господин Раух… извините, я не успел его представить.

Самарин встал и поклонился.

— Он представляет немецкую торговую фирму «Раух и сын». Не хотите ли вы продать картины?

Паруб долго молчал, смотря то на Магоне, то на Самарина. Потом спросил:

— Вам или ему? — кивнул он на Самарина.

— Мы покупаем вместе.

Снова Паруб надолго замолчал, продолжая бесцеремонно рассматривать своих гостей. Самарин заметил в его глазах смешливую искорку. И вдруг дирижер спросил:

— А не можете ли вы мне помочь достать хорошего коньяку или спирта… водки, может быть?

— Сколько вам надо? — деловито спросил Магоне,

— Бутылок сто… для начала, — совершенно серьезно ответил Паруб.

— Да вы что, ей-богу, смеетесь над нами? — возмутился Магоне. — Кто вам может сейчас достать столько?

— Но ваш же компаньон, вы сказали, немец, а это значит, что он может все, — с наивной убежденностью сказал Паруб, и глаза его уже откровенно смеялись.

— Ну хорошо! А если мы достанем, будет разговор о картинах? — спросил Магоне.

— Нет! — мгновенно ответил Паруб. — Я расплачусь в марках, какими мне платят жалованье на радио. У меня их до черта.

Магоне выразительно посмотрел на Самарина — нарвались на пустой номер.

— Не можете ли вы сказать, на что вам столько спирта? — спросил Самарин.

— Странный вопрос, — пожал плечами Паруб, — Чтобы всегда иметь под рукой чего выпить.

— И все же размер заготовок вызывает по меньшей мере удивление.

— Вы можете связаться с вашим интендантом, который ведает нашим радио, и он вам скажет, что Паруб способен выпить и больше. Я просто очень веселый человек, и у меня масса друзей, любящих выпить. Вам этого не понять, вы, немцы, — нация добропорядочная и строгих жизненных правил, а мы, латыши, как установил один, кажется, немецкий историк, — нация странная: живем на деревьях, питаемся грибами и вот еще выпить любим…

Самарин видел, что он попросту издевается над ними, но дирижер все больше ему нравился, а вот как-то показать это сейчас он не мог. Адрес его он на всякий случай запомнит… А пока еще один вопрос:

— Я не из полиции нравственности, я коммерсант, но мне не очень понятна ваша столь безграничная веселость… в столь тяжкое для всех время!

— С горя и пьем. Но пьем-то мы как раз за то, чтобы всем стало лучше. Впрочем, я не зевал и в другие времена. Ваш компаньон наверняка знает давно, что Паруб всегда любил загуливать… — Паруб сказал это, глядя прямо в глаза Самарину, затем обернулся к Магоне: — Я правду сказал?

— Наслышаны… наслышаны… — раздраженно ответил Магоне и встал: — Извините за беспокойство.

— Ну что вы, право? Это я должен извиниться, что не угощаю вас, но правда все выпито подчистую. А насчет картин… они мне очень дороги как память о других временах…