Первая командировка

Самарин бесцельно прошел по своей улице до центра и свернул на бульвар. Там сел на скамейку у канала — смотрел рассеянного сторонам, думал…

Во время подготовительных занятий там, в непостижимо далекой Москве, Рига представлялась ему плененным, раздавленным оккупантами городом, в котором всякая нормальная жизнь остановилась. На самом деле город внешне выглядел совсем не так. И город жил. Вот рядом с Самариным уселась на скамейку седенькая бабушка, с ней — маленький мальчик — наверно, внучонок. Визжа от восторга, мальчик показывал на плавающего возле берега черного лебедя. Бабушка строго говорит ему что-то по-латышски — наверно, чтобы не подходил близко к воде. А на мостике через канал стоят обнявшись парень и девушка, смотрят в воду и говорят о чем-то. А по ту сторону канала видна улица, по которой мчатся автомобили. Но это уже немцы, оккупанты. Их машины.

Над городом поднимается утреннее солнце. В небе летят легкие белые облака. Летят на восток. И их вскоре увидят наши бойцы на фронте. А кто-то увидит их, как Андрей Болконский, умирая на поле боя.

На дорожке вдали появились два немца. Оба в светлых, мышиного цвета, кителях и полугалифе, заправленных в высокие, блестящие на солнце сапоги, фуражки с высокой тульей. Они приближались, шагая медленно и совсем не по-немецки расслабленно. Во увидела их и бабушка, зовет внука:

— Артур… Артур…

Мальчик неохотно подходит, жмется к ее коленям. Она обнимает его, точно прикрыв собой.

Офицеры остановились как раз возле скамейки. Смотря на лебедя, перебросились фразами:

— Помнишь Версальский парк?

— Там — дворцы.

Они посмотрели на бабушку и мальчика. Один из них подмигнул мальчику, и тот ему улыбнулся.

— Мой поменьше, — сказал подмигнувший.

И они пошли дальше. Бабушка долго смотрела им вслед, потом повернулась и вполголоса, точно про себя, сказала что-то сердито по-латышски и отпустила внука, который снова побежал к лебедю.

Самарин подумал: «Знай я латышский язык получше, поговорил бы с этой бабушкой. Так интересно, что же она думает о сегодняшней своей жизни!» Но для этого знания языка было у него недостаточно. Он стал вспоминать известные ему слова. Нет, разговора не получится. Надо продолжать учить слова.

А жизнь вокруг текла бесшумно — спокойная и мирная.

Иван Николаевич говорил

— Разведчику крайне опасно подходить к чужой жизни с готовой схемой. Это может страшно усложнить работу. Вот ты будешь действовать в Латвии. Вроде наша советская республика. Но была-то она нашей республикой всего один год, и ты уже знаешь, как там все сложно. Помнишь, наш консультант, латыш, говорил тебе: даже не на каждого рабочего в Риге можно слепо положиться. Он назвал тогда завод ВЭФ, где в буржуазное время было немало рабочей аристократии, избалованной весьма приличными заработками, и где коммунисты в то время успеха не имели. А на заводе рядом — кажется, «Вайрогсе», — совсем иное дело. Не забудь об этом там…

Помню, как я в середине двадцатых годов попал во Францию и увидел веселый, прямо-таки беззаботный Париж, А где же классовая борьба? Где звери-полицейские? Понадобилось время, чтобы я добрался и до классовой борьбы и до зверей-полицейских. Но еще долго я не мог понять, почему подавляющее большинство парижан как ни в чем не бывало живут в своем капиталистическом мире. А все очень просто: для них эта жизнь образовалась не сегодня, и воспринимается ими как единственно возможная, и во всяком случае она им привычная.

А ведь моя юность — это революция. Железная уверенность, что мировая революция произойдет завтра. И Франция для меня — это баррикады Парижской коммуны, это революция, которая была здесь вчера. А там, как мне вначале показалось, этой революцией и не пахло, и жил народ неплохо, по секрету, как бы не получше, чем мы. Так на кого же мне тогда здесь опираться? И одно только ясно — Франции и французов я не знаю. А надо знать. Немало времени прошло, прежде чем я увидел и след революционных баррикад, и героев-коммунистов, их революционную борьбу и одновременно понял, что завтра мировой революции не будет и что пока нам надо защищать свою Октябрьскую от ее врагов во всем мире, в том числе и от обосновавшихся здесь, помня, однако, что наша Октябрьская — начало мировой, несмотря ни на что.

На то, чтобы все это понять, потребовалось время. А у тебя его будет в обрез, и на полный курс социальной алгебры тебе рассчитывать нечего. А при ускоренном курсе — только одно пособие; наблюдательность и точный анализ. Приучи себя анализировать, казалось бы, самые незначительные свои наблюдения. В отношении фрицев тебе все будет ясно, но и в подходе к ним нужна своя алгебра, мы с тобой об этом говорили. А в отношении латышей алгебра нужна к каждому.