Первая клетка. И чего стоит борьба с раком до последнего

В память о Харви, чья жизнь была посвящена науке и поискам выхода из положения для его онкологических пациентов, была учреждена ежегодная лекция его имени. Приведу здесь вступительное слово Шехерезады на десятом мемориальном симпозиуме, посвященном памяти Харви Прейслера, в 2012 году.

Я помню его последнее утро – девятнадцатое мая две тысячи второго года, – когда он лежал при смерти. В семь часов ко мне в комнату, где спали мы с сестрой Сарой, пришла мама и сказала, что папа хочет нас видеть. Сердце у меня сжалось, интуиция восьмилетнего ребенка подсказывала, что дело плохо, и я бросилась к нему – и обнаружила, что он сидит в постели и улыбается, раскинув истощенные руки, чтобы обнять меня. Несколько часов мы провели вместе – я читала папе свои любимые книжки, скакала по его постели, носилась по комнате с его ходунками, пускалась с ним в серьезную дискуссию о мадагаскарских лягушках и мерила ему “тимпапуру” градусником, с которым любила играть. Все это он терпел с ласковой улыбкой. Наконец пришел друг нашей семьи Ваня и увел меня гулять в парк со своей дочкой и моей лучшей подружкой Сальпи. Больше я отца не видела.

Лишь через несколько лет мама рассказала мне, что в то утро папа проснулся в пять утра, увидел, что у него отовсюду идет кровь, понял, что у него ДВС-синдром (диссеминированное внутрисосудистое свертывание), и спокойно сказал, что сегодня умрет. Мама умыла его и поменяла повязку вокруг катетера, и тогда он сказал, что хочет провести последние часы с семьей, хотя ему было все труднее и труднее дышать – легкие наполнялись кровью. В эти последние часы папе было спокойнее смотреть, как я играю, слушать мою бесконечную болтовню и детские книжки и обсуждать особенности биологии моих террариумных лягушек.

Amor fati во всей своей полноте.

* * *

Так Харви жил. И так он умер. Он был гордым до конца. Тем ясным солнечным майским днем в Чикаго он, усталый и измученный, испустил последний вздох в моих объятиях. Его стойкость и выдержка до самых последних мгновений, пока он оставался в сознании, были подлинно героическими.

Заткните телефон, долой часы,
пускай за кости не грызутся псы,
рояли – тише; барабаны, об умершем плачьте; и внесите гроб.

Пусть самолет, кружа и голося,
“ОН УМЕР” впишет прямо в небеса.

УИСТЕН ХЬЮ ОДЕН, “Похоронный блюз”[25]

Что было потом Пусть боль кричит

НАХИД. АЛЁНА

Бывает так, что скорбь ничем не измеришь, не выразишь никакими словами. Никакое сочетание букв не опишет немыслимые страдания Нахид и Алёны, матерей, которым пришлось по частям прощаться с теми, кому они дали жизнь, кого растили десятилетиями, смотреть, как постепенно умирают их тела. У таких страданий нет ни начала, ни конца, ни утешения, ни взлетов и спадов, ни перерывов, они повергают и прошлое, и настоящее, и будущее в одну бездонную пропасть.