Перстень Царя Соломона

Выезжали рано, едва рассвело, под мелодичный пере­звон церковных колоколов, извещающих народ, что пора к заутрене. Глафира рыдала, расстроившись не на шутку. Дама явно имела на Апостола вполне определенные виды. Впрочем, сам Андрюха тоже выглядел расстроенным — судя по всему, чувства их были обоюдными.

— Когда вернемся, дам тебе вольную и еще денег на об­заведение. Тогда и обвенчаетесь,— ободрил я их.

Слезы на глазах Глафиры мгновенно высохли, а Апос­тол смущенно потупился, но было видно, что парень рад.

Замоскворецкий мост мы одолели на удивление быст­ро, так что к месту встречи, назначенному у Никольских ворот Китай-города, прибыли даже с опережением гра­фика.

Церквей, церквушек и часовенок хватало и в слободах, окружавших Москву, и первое сообщение истово крестя­щегося на каждый купол Андрюхи тоже касалось церкви, точнее ее святых. Оказывается, мы выехали в очень удач­ный день, а потому нас непременно ждет благополучие в дороге и во всех делах, поскольку именно четвертого авгу­ста поминают семь «спящих» отроков, заваленных камня­ми в пещере, где они скрывались от Дециева гонения. Из этих отроков одного звали Иоанном, а другого Констан­тином. Получалось, что мы выехали в день сразу двух не­бесных покровителей и удачи у господа можно даже не просить — она и так должна сопутствовать нам на протя­жении всего пути.

«Уж лучше бы наоборот,— мрачно подумал я, совер­шенно не нуждаясь в обещанной Апостолом тиши и гла­ди,— Все какое-то разнообразие от приключений, если судьба их пошлет, а то сиди у костра по вечерам и волком вой».

Я тогда еще не знал, что судьба не нуждается в том, что­бы человек высказал свое пожелание вслух — ей вполне достаточно и мысленного. И зачастую вовсе неважно, вы­страданное оно годами или скоропалительное, сгоряча. Более того, как раз последние имеют гораздо большую ве­роятность сбыться.

Во всяком случае, мое пожелание судьба услышала...

ЭПИЛОГ

К сожалению, человек не всегда смотрит вдаль. Иногда он оборачивается к прошлому, с которым ему не хочется расставаться, ударившись в воспоминания. И оттого, что впереди пустота, они становятся вдвойне дороже его серд­цу. У меня впереди нет пустоты. Напротив — там много радостного и светлого, доброго и хорошего, и я сам не по­нимаю, отчего память снова и снова с упорной настойчи­востью стремится вернуть меня в те дни, что давно оста­лись за моими плечами. Что она хочет мне подсказать? От чего предостеречь? Но ведь все позади, и переиграть ниче­го нельзя. Тогда зачем? Не знаю. А может, она попросту, без какой бы то ни было задней мысли, возвращает меня к наиболее ярким воспоминаниям? Пожалуй, это наиболее логичное объяснение — только два раза в жизни я был так сильно обескуражен и не знал, что предпринять. Этот был первым по счету.

Я встаю из-за грубо сколоченного самодельного стола и выхожу на крыльцо старого домика. Он обошелся мне недешево — пришлось уплатить за него целый веницейский дукат. Прежний хозяин настроился на длительный упорный торг и немало удивился, когда сразу же после осмотра получил мое согласие на названную им цену. На­верное, стоило бы немного поторговаться, тем более опыт у меня имеется — спасибо Ицхаку,— но слишком уж мне тут понравилось. Тихо в нем, уютно, покойно, а что ста­рый — не беда. Стены крепкие, крыша не протекает, пото­лок не валится, половицы хоть и скрипят, но тоже протя­нут лет двадцать, а все остальное мелочи. И главное, что подкупило,— его расположение. Именно так мне и хоте­лось, чтоб кругом ни души. Лепота. За такое можно отва­лить и два дуката, так что продешевил он, а не я.

Передо мной раскидистый яблоневый сад — еще одно преимущество. Он начинается сразу, почти в двух шагах от меня. Деревья такие же старые, как и дом, но плодоно­сят исправно, стараются. Вон они, яблоки, свисают тут и там. Яркие, налитые солнцем, со счастливым красным ру­мянцем на крутых боках, и каждое так и манит сорвать его с ветки. «Меня! Меня!» — безмолвно взывают они, сорев­нуясь друг с дружкой, кто быстрее докричится. Пожалуй, вон то чуточку лучше всех прочих. Или мне это только ка­жется?

Хотя зачем гадать, и я срываю его — теплое, тугое, хру­сткое, переполненное вкуснющим кисловато-сладким соком, брызжущим во все стороны и стекающим по под­бородку. Может, это и есть знаменитый сорт «рязань»? Трудно сказать наверняка. Во всяком случае, у него очень похожий вкус, которому не суждено измениться ни через сто, ни через тысячу лет. Никакого сравнения с челове­ком, который вечно куда-то спешит, торопится, суетится. Зачем? Бог весть. Он и сам этого зачастую не знает. Да мало того, ведь он еще, как правило, непременно забывает самое важное, самое главное.

В отличие от забывчивого торопыги, я знал, зачем уез­жаю в Кострому и для чего нужна мне эта поездка, вот то­лько понятия не имел, что она обернется для меня люд­ской кровью, болью, смертью абсолютно ни в чем не по­винных людей и еще много чем, не к ночи будь помяну­тым.