Перстень Люцифера

Тут еще один на огонек подошел. Тоже высокий, красивый. Папаха на нем солдатская, а шинелка - вольноопределяющегося. А по виду - барин. Лицо благородное такое, на Пушкина похож, как в книжке. И кудрявый такой же.

Солдаты стали у него документы требовать. Тот, что Председателем Земного Шара назывался, говорит, что этого человека он знает. Это очень известный поэт. А солдаты ему говорят, что им он очень даже неизвестная личность. И проверить его требуется.

Председатель говорит:

- Вы не волнуйтесь, Александр Сергеевич, сейчас все уладим...

Я так и обмерла, как услышала.

- Да это же Александр Сергеевич Пушкин! - кричу.

Тут все стали надо мной смеяться. Солдатики и говорят:

- У тебя, сестренка, совсем на морозе мозги обледенели. Пушкин когда как помер...

Документы в порядке оказались. Он в какой-то комиссии временного правительства у Керенского служил.

Этот, в тулупчике, с хлебной фамилией, завозмущался:

- Как вы можете сотрудничать с этим подонком Керенским! С этим главнонасекомствующим на солдатской шинели!

Солдатики очень смеялись. В самую точку, говорили. Стали жаловаться, что опять их обманули, революцию сделали, столько всего обещали, а простому человеку только хуже.

Вспомнила я тут барыню и ее слова.

Засобирались вскоре патрули, построились и пошли в метель.

Высокий, Александр Сергеевич, который, говорит:

- Смотрите: их ровно двенадцать, как и апостолов.

- Только Христа с ними нет. - говорит Хлебников.

- Он непременно с ними, где-то впереди, в этой вьюге, непременно он с ними. Надо слушать революцию...

- Не знаю. Я тоже ехал революцию встречать. А тут все страшно. Революция должна быть веселой. Страшно. Апокалипсис какой-то. Нет с ними Христа. Нет. Я очень Вас ценю, и стихи Ваши. Но, знаете, землей должны управлять поэты. Тогда все будет хорошо. A Keренскому я позвонил и сообщил ему, что смещаю его. Но это все - так. Не всерьез. А вообще - страшно. Вы бывали на Горячем Поле? Дымящиеся Горы отходов, выше человеческого роста, прямо в них прорыты улицы и переулки. Гниение. Тлен. Разложение. Но -тепло. И повсюду среди этих отбросов там копошатся, живут люди. Человеческие отбросы. Нищие, бездомные, калеки. Жуть. Поэт должен видеть это. Нет, это не революция. Это - ночь. Надо всем ночь, передо всем. Может, ночь перед советами? А что после? Ночь советов? Вчера в соседнем доме обыск был. Там старая женщина. Генеральша. И служанка старуха. Служанка та совсем из ума выжила. Приходит по ночам к постели генеральши, та уже встать не может, болеет. А эта пугает ее: ты, говорит, меня заставляла щенят грудью выкармливать. Ты спи барыня. Барыня, а барыня, я тебя все равно убью. Ну и все такое прочее. А вчера - обыск. Пьяные матросы. А что там искать? Порылись, нашли спиртное, тут же пить устроились. А служанка возьми и подпали квартиру. А двери заперла. Так все и сгорели... Жуть. На улицах городовых убивают. А за что? Городовой - не жандарм. Городовые порядок соблюдают, шпану приструнивали. Боевым офицерам тыловая солдатня и студентики-мальчишки морды бьют. Погоны срывают, награды боевые...

Он говорил много еще чего, я все не запомнила. Горячился он очень. Руками размахивал, переживал. Кашлял. Тулупчик распахивался и видно было нательное белье, даже рубашки верхней не было, только белье солдатское.

Тот, второй, на Пушкина похожий, слушал, только тулупчик ему заботливо запахивал. А потом сказал:

- Возможно, Вы и правы. Только нам нельзя противиться происходящему. Это - возмездие. И нам, интеллигенции, другим, кто мало пекся о своем народе.

Тот, в тулупчике, начал было спорить, а потом осекся:

- Вы совесть наша. С Вами спорить нельзя. Вам - верю. В чем-то и не согласен с Вами, но в честность Вашу верю безоговорочно. И в одном Вы несомненно правы: на свой народ мы руку поднять не имеем никакого права. Что бы не случилось. Боюсь только, что другие это сделают. А про русский бунт еще Пушкин сказал, что нет ничего страшнее по всей своей бессмысленности и безжалостности. Брат брата убивать будет, сын отца предаст. А такие, как мы с Вами, они сами себя на таких кострах сжигают. Их и убивать никому не надо. Они сами умрут, от боли за свой народ...

И он ушел в темноту, бормоча что-то, заметая по улицам тяжелыми крыльями распахнутого навстречу ветру тулупа...

Второй долго смотрел ему вслед, потом повернулся ко мне и спросил, что я так поздно на улице делаю и как же я до дома добираться буду? Стреляют же повсюду.

Я ему объяснила, что бегала к знакомым за лекарством, да припозднилась. И еще сказала, что вспомнила его, он у нашей барыни на стенке висит, на фотографии, только там он в рубашке белой, с воротничком-стоечкой, уголки загнуты, и бант красивый вместо галстука.

Он тогда рассмеялся и сказал, что раз мы такие хорошие знакомые, то он просто обязан проводить меня домой.

И мы шли по ночному Питеру, и где-то слышны были выстрелы. Mы по дороге почти не разговаривали. Да и о чем ему со мной было разговаривать?

Проводил он меня до самого порога, барыне велел кланяться. Попрощался

вежливо и ушел...

Бабушка остановилась, подошла к Женьке.