Персеиды. Ночная повесть

У Дуниного сыночка, песика Клёки, две новости. Первая – у него на голове вдруг появились гигантские уши, они не висят, не мешают смотреть, как раньше, не укладываются по бокам на проборчик, они дерзко торчат вверх. Клёка думает, что у него бравый вид, выпячивает грудь и кльклькает еще активней. Когда ветер – сложно: уши парусят, малыша сносит. Раньше Клёка был похож на плотную сосиску с короткими лапками. Теперь он похож на плотную сосиску с короткими лапками и с большими ушами. Клькльклькает он по-прежнему, почему и получил такое имя. Из-за коротких лап Клёка не ходок. Так, побродить по двору, поиграть, но бегать – ну уж нет, увольте. Мы называем его Клёка-марафонец.

А вторая новость – вчера Клёка ходил в гости. К доктору М. Знакомиться и готовиться к прививке. Произвел хорошее впечатление. Был деликатен, задирал голову, любовался картинами, стеснялся – коготки цокали по полу. Не очень возражал, когда доктор знакомился с ним еще ближе и совсем близко, заглядывая Клёке в пасть и приминая его шелковое теплое пузичко. На прощание Клёка угостился куском печенья и побежал хвастаться перед другими собаками, что он ехал в машине в гости и ему даже немного дали порулить. (Клёка не доложил, что от страха он напустил лужицу, ну и мы молчим).

Теперь собачка Семачка ходит сама не своя. Чем я хуже, думает она, Клёку позвали, а меня нет. Наверное, причины в гендерной политике доктора М.

Глава шестая Баргузин, Поликарповна и вуйко Васыль

Мир так тих, сопит в дырочку, слюнку пускает во сне. Сижу в своей старой пижаме, держу в одной руке листок с пожеланиями, в другой фонарик, пялюсь в небо и уже совсем не соображаю, где небо, где земля. Звезды опустились низко-низко, рассыпались по моей крыше, по деревьям и траве, плавают среди наших деревьев и роз, хозяйничают в кустах смородины и крыжовника, уселись на перила плетеных моих кресел.

Сижу тут, нелепейшее создание божье, обняв колени, и вот-вот до чего-то серьезного должна додуматься. Вот-вот, вот-вот. Что-то играет в душе и дрожит, но в голову приходит только «спасибо» непонятно кому и за что. Вот же убогая, думает моя кошка. Она-то все уже осознала и поняла. Свернулась в теплый калачик, тарахтит и жмурится на плывущую лодочкой Луну. Луна корчит рожи, Лунный Заяц, в существовании которого я уверена с детства, глядит на нас в бинокль, пританцовывает и дразнится.

А я сижу тут одна, посреди красоты, то ли человеческая женщина, то ли чья-то выдумка, и некого потрогать за плечо – смотри!

Вооон двор деды Витё. Это его у нас зовут так: деда Витё. И оттуда какие-то звуки: бум-ца-ца! бум-ца-ца!

Ага! Знаю, что это за звуки. Это значит, что деда Витё уже собрал весь свой виноград, сложил в плетеные корзины и вот-вот начнет работать у него давильня и пресс.

У деды Витё в друзьях собачка Жанночка и кошка Рибонька. Еще он дружит с виноградной улиткой. Потому что, как говорит деда Витё, эта виноградная улитка – разумное существо, она может помнить события четырех дней.

А если мы встречаемся с ней, говорит деда Витё, каждый день, так она меня и не забывает, трогательная такая, подвижная, с шелковым пузиком. А зову я ее Роза, улыбается ласково деда Витё.

И называет он Жанночку, Рибоньку и Розу – мои пернатые друзья. А в недругах у него – скворцы. Один из них все время смеется над дедой Витё.

– Слышишь? Слышишь? Опять издевается. Я его узнаю. Эти скворцы, они же, если рядом живут с человеком, – деда Витё кладет натруженную свою руку себе на грудь, мол, он человек, рядом с которым живут скворцы, – то они и разговаривать учатся, не то что смеяться.

Действительно, мне кажется, что я слышу звуки, похожие на заливистый смех. Он, этот хохот, взмывает вверх, выше и выше, громче и громче. Заканчивается визгливой фиоритурой и замолкает: ааааа-ахахахааааа-ах!

– Уууу! Бандиты! – грозит деда Витё в небо кулаком.