Перс

Я тоже его не спрашивал и начал с малого, с собственного методического изобретения. Учительствуя украдкой у себя под крышей перед учениками, сбившимися на полу в кружок, я рисовал на доске «контрастные алфавиты». Сначала «ясный»: A — apple, B — bee, C — car, D — door… Затем «облачный»: A — access, B — bargain, C — contest, D — denial, E — eager…[20] Облачный алфавит я иллюстрировал гримасами. Я составлял сценические пары, подбирал особенно выразительные физиономии и растолковывал суть эмоции, которые они должны были изобразить в соответствии с той или иной буквой. Маски я фотографировал, и тем самым театральная нелепость подхода утверждалась в лицевом иероглифе. По моему предположению, смысловая разность между подобными «ясными» и «облачными» группами слов должна была создать тот надрез, ту полярность, которая бы позволила заронить хотя бы одно из слов из пары в память. Я пробовал заставить их изображать предметы — яблоко, грушу, пчелу, дверь, но это им нравилось меньше, чем рожденье эмоции.

Наконец Хашем узнал о моем учительстве, позвал меня к себе.

— Илья, отлично. Ты очень хорошее дело затеял. Давай переведем Хлебникова на английский.

Через неделю мы декламировали английский подстрочник «прозаического революционного слепка» Хашема, выполненного с «Ночи в Персии».

The seashore. The sky.
The stars and calm.
I lay on the worn jackboot, belonged to seaman Boris Samorodov.[21]

10

Хашем в общем-то был не чем иным, как одушевленным памятником русскому поэту — высокому, сутулому Велимиру Хлебникову, дервишу с отрешенным лицом, с нечесаными волосами и гнилыми зубами, с лицом, похожим на мудрое лицо верблюда. Вот так, примерно, он мог думать вместо поэта: «Я всегда думаю о женщине — о пышной девушке с корзиной на голове, о яростной Ксане Богуславской, о смешливой Катерине Неймайер — но поскольку о Ней думать запретно, я думаю о ней в поле слепоты, я ничего не вижу, кроме слепящего яркого поля, в белизне которого скрываются все предметы, ландшафты, все иные, кроме вожделения, чувства, да и вожделение само, прокаленное этой белизной, есть чистая энергия, беспримесная, свободная от человечности, от запаха кожи, вкуса слюны, слез, губ, сосков, всех бесчисленных впадинок, всех надрезов, сочащихся смолой желания, — все это бесследно скрывается в белизне, и мощностью свечения это стремление совмещается с мыслью о Боге — но по-прежнему алмаз сотворен из того же углерода, из той телесной и световой органики, которая и одухотворяет любовь: подобно тому как бриллиант высоким давлением отжимается из человечьего — прокаленного над конфоркой крематория праха возлюбленного, чтобы вобрать — взяв в перстень, в подвеску — сияние плоти мира. Да — так я и думаю о Боге: сначала думаю о женщине и, ослепленный совестью и яростью желания, возношусь взором к Богу. Женщина, сокрытая слепящей наготой, стыдом, — незрима, она и есть мысль о Боге».