Перпендикулярный мир

В этих домах жило человек тридцать, не меньше. Был совсем никудышный лет ста старик, который сидел все время на лавочке под окном, в валенках, несмотря на жару, в ватной жакетке и в ушанке. Три или четыре таких же старых женщины, — но которые не сидели на лавочках, а все время суетились, что-то тащили, мыли сковородки или посуду, выбивали пыль из половиков, или прикладывали к глазам ладони и смотрели сквозь заборные щели на улицу.

Остальные все были моложе. Человек десять мужчин, женщины, девушки и дети.

Все они — работали… Никто, кроме того замшелого старика, не сидел без дела, все чем-то занимались.

Чем занимались мужчины, — Маша знала.

По стенам в домах были развешены ружья, автоматы, и пистолеты в кожаных футлярах.

А по дому то и дело встречались боевые трофеи. Или добыча. Или, — как там у них это называлось. Был даже компьютер, который стоял в одной из комнат, накрытый вышитой салфеткой, просто так, для красоты…

Маше нравилось ходить в длинном ниже колен ситцевом платье и ощущать босыми ногами прохладу земли. Она даже собралась, пока Иван не выздоровеет, и пока они живут здесь, — что-нибудь тоже делать. Стирать или ковырять мотыгой грядки. Когда будет чуть побольше свободного времени.

Не хотелось ни о чем думать… Только ждать, когда поправится Иван.

И не хотелось ни от кого отличаться. Ни внешним видом, ни как-нибудь по-другому.

Ей бы пошло быть сиделкой. У постели больного или раненого. Идеальной сестрой милосердия, — такой, как на старинных фотографиях первой мировой войны. В монашеском наряде и с белым чепчиком на голове.

Она — смиренна, бесконечно терпелива, и — милосердна.

Ее не испугают кровь, раны, стоны и крики.

Он готова на все, чтобы облегчить кому-нибудь, — его страдания.

Потому что, облегчая чужие страдания, — облегчаешь свои.

А она так хотела облегчить свои страдания. Но не могла.

Иван окончательно проснулся на третий день. Проснулся, и увидел перед собой Машку. Машку, но какую-то другую, не такую, как всегда.

Он лежал в незнакомой постели, рядом стоял журнальный столик, на котором была целая куча лекарств, эмалированная кастрюля и тарелка с квашеной капустой.

И ему захотелось квашеной капусты.

— Маш, — сказал он, — ты что не нацепишь, тебе все идет… Дай мне немного поесть…

Но только попробовал, ощутил на вкус, — есть ему расхотелось.

— Я что, заболел, да? — спросил он.

Спросил так равнодушно, как спрашивают про какого-нибудь другого, неинтересного человека, известие о котором отвлекает от просмотра обалденного футбола.

Маша обрадовалась, что Иван пришел в себя, так обрадовалась, что у нее перехватило дыхание, — весь она ждала этого момента столько дней.

— Я что, умру, да, Маш? — спросил Иван…

И тут ее прорвало…

Потому что не умирать он начал, а выздоравливать, организм его уже переборол дистресс, — но только он не знал этого. Ничего не знал. Проспал три дня, и ничего не знал… Такой глупый. Собрался умирать. Когда начал выздоравливать. Проснулся и заговорил. И на улице такой прекрасный день. А он…

И Маша начала рыдать.

Это случилось как-то само собой, не по ее воле. Она ни за что не хотела при Иване, плакать, этого нельзя было допустить из педагогических соображений, — да она вообще не хотела этого делать. В мыслях не держала. Она тысячу лет не плакала… Забыла вообще, как это происходит. Думала, — у нее, как у мужчины, — глаза высохли на века.

Но зарыдала, — ни с того, ни с сего. Как-то так естественно, и так правильно, — что совершенно не стала сопротивляться этому процессу.

А Иван смотрел на Машку, одетую в непойми какой балахон, сидевшую напротив него, так что солнце из окна освещало ее, — и видел, как появились в уголках ее глаз две огромные сверкающие бриллиантами слезинки. Они покатились вниз, а на смену им пришли другие. А на смену им, — третьи.

Машка так радостно улыбалась ему, — а по щекам ее текли слезы. Улыбалась, а слезы текли.

Падали на балахон, и балахон становился мокрым от слез.

— Ты что, плачешь, да, Маш? — спросил Иван.

Тут она зарыдала, вообще, — даже перестала улыбаться. Настолько полностью отдалась этому занятию.

Ивану тоже захотелось заплакать, вместе с ней, даже в носу защекотало от желания, — но он не смог этого сделать.

Только лежал и смотрел, как это делает она. У нее здорово получалась… Но он всегда знал, что Машка, — большая рева.

Иван быстро поправлялся.

И один доктор, и другой были довольны восстановительным процессом.

Только один из них считал, что больной поправляется после простуды, а другой, — что после нервного срыва.

Ивану же было все равно, от чего он поправляется.

На следующий день он уже попросился на улицу, и целый час сидел на лавочке, вместе со столетним дедом.

Был он еще бледен, и даже немного похудел. Не разговаривал, просто сидел на лавочке и дышал свежим воздухом. Маша, которая была на всякий случай невдалеке, думала, что это не беда, — она его за неделю запросто откормит, до прежней кондиции.

Одна из девчонок, лет десяти или двенадцати, проходя мимо Ивана, поглядывала на него, и, отвернувшись, прыскала.

Заметив, что Маша смотрит на нее, она, с сильным башкирским акцентом, сказала: