Пером и шпагой

Камергеры вдруг расступились. Раздалась аукающая высота тронного зала, и — шелестело, шуршало вокруг; справа в ряд, склонив обнаженные плечи, сверкали удивительной красотой русские дамы; слева — мужчины в блеске орденов и звоне оружия; камзолы статских нестерпимо горели, сплошь облитые бриллиантами.

Церемониймейстер ударил в пол жезлом и прокричал сердито, словно обругать кого-то хотел:

— Чрезвычайный посол из Лондона с полной мочью от двора Сент-Джемского, короля Великобританского и курфюрста Ганноверского.., сэр Чарльз Вильямс-Гэнбури!

Вильяме теперь, словно стрела, пущенная из лука, скользил на шелковых туфлях — прямо и одиноко в пустоте громадной залы… Трон! И, преклонив колена, посол с подобострастным благоговением вручил русской императрице свои верительные грамоты. Мягкая, как тесто, белая и ароматная рука Елизаветы, проплыв по воздуху, вдруг очутилась возле его губ…

Посол произнес речь — кратко и сильно (хотя за словами его ничего не стояло). Елизавета выслушала эту речь спокойно и ответила в том же духе, но мягче — по-женски. Вдруг давние обиды совсем некстати всплыли в ее душе, и она, по простоте душевной, огорчилась «на брата своего, короля аглицкого».

— Невдомек мне, — заявила она, — отчего это брат мой не изволит уважать флаг русского флота? Отчего каперы его своевольничают в морях русских — ближних и дальних?

Канцлер Бестужев достал табакерку и громко постучал по ней ногтем: «уймись, мол, дура!» Но Елизавету понесло уже.

— Курантелыцики-то ваши, — кричала она в запале, — бог весть что пишут о моих подданных! Будто мух здесь ноздрями ловим, сами щи лаптем хлебаем, а собаки нашу посуду лижут… Нешто брату моему, королю аглицкому, бранить меня, сироту, нравится? У нас на Руси таких газетеров зазовут куда поспособнее, да поколотят хорошенько…

От волнения обидного она давно перешла на русский язык, а толмач (еще неопытный) сдуру переводил слово в слово. «Что делает? — морщился канцлер, страдая. — Ай-ай, быть беде…» И с высоты трона вдруг раздалось — гневное, на весь зал:

— А ты что морщишься, канцлер?

— Зуб, матушка, схватило…

— Так вырви его, и ходи ко мне веселый! Рука ее резко выбросилась вперед для поцелуя. Поклон головы влево — дамам, направо — мужчинам, прямо перед собой — послу, и Елизавета величественно удалилась в свои покои. Отбросила в кресло скипетр, корону — на стол, державу — на постель.

— Девки! — закричала она. — Где вы, подлые? Разряжайте меня!

Вбежало с десяток камер-фрау и потащили через голову императрицы гремящие от камней роброны…

Между тем в отсутствие Елизаветы события развивались и далее. По традиции дипломатов, нигде не писанной, но святой, карета, доставив посла на аудиенцию, должна была отъехать от дворца подалее, и теперь Вильяме, вместе со своим банкиром Вольфом, на улице дожидался ее возвращения. Бестужев тут преподнес ему золотую табакерку с видами роскошных дач на Каменном острове, который тогда принадлежал ему как загородная усадьба. Посол, даже не глянув на подарок, кивнул небрежно:

— Благодарю… Я не совсем понял вашу императрицу, — вдруг жестко произнес он. — Если Россия не заключит сейчас с нами субсидного договора, тогда Англия заключит его с Фридрихом Прусским, который (не буду скрывать от вас) от подобного договора не откажется!

Это был удар под ложечку, ибо кто, как не Пруссия, был главным врагом России? Вильяме хорошо понимал, что стоит за его словами, но Бестужев не сдался.

— Не забывайте, — произнес канцлер холодно, — что ее величество только представляет политику России. Но управлять-то этой политикой мне приходится! А я, — заключил Бестужев, — верный слуга Англии и служил еще отцу короля нынешнего, еще Георгу Первому, когда тот занимал престол курфюршества Ганноверского…

Канцлер дружески завлек Вильямса на свой остров, где потчевал его в голландском саду, на берегу канала, в котором брызгались два жирных тюленя. К шатру беседки подплывали, как белые арфы, лебеди, и лакеи в голубых с серебром ливреях кормили их пшеничным хлебом, моченным в сладком вине.

Питие было, как всегда в доме канцлера, прещедрое.

— Руки-то у меня связаны, — печалился охмеленный Бестужев под утро. — Государыня мне всего семь тысяч на год отпущает. Разве проживешь? Едва на прокорм зверинца хватает… Эвон, тюлени усатые: двадцать ведер рыбки им дай на дню! Да не простой рыбки, а с икоркой — из Астрахани…

Вильяме понял: канцлер просит очередного «пенсиона».

— Но мой предшественник. Гай Диккенс, совсем недавно выплатил вам тридцать тысяч флоринов… Не так ли? И в ответ махнул рукой великий канцлер.

— Долгов, — сказал, — и тех покрыть недостало. Измаялся!

***