Перо фламинго

Едва соскочив с лошади, Петя бросился к Северову. Он не мог говорить связно и только восклицал, перемежая свои вскрики междометьями и всхлипываниями.

– Как только получили вашу записку, так и бросились сюда, – Лавр подъехал, спешился и взял лошадь под уздцы. – Где дорогая тетушка? Как она?

В ответ на его вопрос раздались еще более громкие вопли Пети, который нырнул внутрь материнского прибежища и был потрясен её видом. Юноша рыдал, обнимал мать, как величайшую драгоценность. Теперь, когда позади остался ужас неизвестности, томительный кошмар ожидания известия о смерти любимого человека, он не стеснялся своих слез. Серафима гладила его бледной рукой и улыбалась слабой улыбкой.

– Дозволено ли будет и вашему племяннику порадоваться и поплакать вместе с вами от счастья? – в шатер просунулась лысая голова.

– Ох, Лавруша, Лавруша! Ты опять смеешься над нами! – Серафима Львовна вздохнула и обняла молодого человека.

– Так уж лучше я посмеюсь, чем мы будем оплакивать вас! – Лавр казался совершенно искренним в выражении своих чувств. – Мы уже и не чаяли, что увидим вас живыми! Хотя, разумеется, жили надеждой. Надеялись, гнали прочь от себя дурные мысли. Петя, вот, совершенно был уверен в благополучном исходе, да так, что даже решил жениться на Зое Федоровне!

– Какой ты, право, кузен! Выболтал сразу все! – обиженно запричитал Петя, утирая слезы. Но они все подступали и не давали молодому человеку толком рассказать матери о своей радости.

– Стало быть, вы, Петр Викентьевич, сделали предложение моей сестре? – раздался тихий и взволнованный голос. – И она дала согласие выйти за вас?

Молодые люди обернулись, они как-то в суматохе чуть не забыли об еще одном чудом спасенном.

– Ах, сударь! – смутился Петя. – Я так рад и вашему спасению… Если вы не воспротивитесь… Благословите вашу сестру… Я так рад, так счастлив, так благодарен вам за матушку… – он смешался и не знал, что говорить.

Лавр бросился с объятиями и рукопожатиями к Аристову. Наступила всеобщая сумятица и смущение.

Петя снова обнял мать, но почувствовал, что она как-то вся обмякла, повисла в его руках, ослабла, потухла.

– Вот, что, господа, пока у нас есть надежда на выздоровление нашей драгоценной больной, надо спешить довезти её до нашего бота, – вмешался Северов.

И все принялись обсуждать, как лучше да побыстрей доставить Серну подальше от знойных песков к живительной прохладе Нила.

Обратный путь казался мучительно долгим и томительным. Серна опять впала в забытье от нещадного пекла и всепроницающего ветра с мельчайшими частицами песка и песочной пыли. Северову даже стало казаться, что он рано принялся радоваться её выздоровлению. Наконец вдали забрезжили сначала одинокие пальмы, потом изменился цвет воздуха, и на горизонте задрожала полоска воды, которая росла и ширилась, превращаясь в могучий Нил.

«Уж не фата ли моргана снова шутит с путниками?» – засомневался на миг Аристов. Но нет, вот и бот покачивается на водах. Вот беспечные птицы в прибрежном тростнике. Вот по берегу бежит, размахивая руками, несчастный седой старик. А впереди летит, почти не касаясь земли, невесомая, до боли знакомая фигурка сестры, и тонкое платье развевается по ветру, как хвост неведомой птицы.

Плач, крики, слезы, объятия.

Аристов все слышит и видит, точно со стороны. Как будто это не он, не его глаза и уши. Звуки словно затихают, наползает тишина. Звенящая, пугающая. Только шепот песка. Только тишина Альхора.

На другой день бот уже бодро шлепал в обратном направлении. Улеглась первая суматоха, притупилась и тревога, и радость. Соболев так и не смог заснуть. Он без конца ходил в каюту к жене и смотрел на её спящее лицо, стараясь угадать её состояние. Один раз она проснулась, но глаз не открыла. Викентий Илларионович с дрожью наклонился над женой и едва прикоснулся губами ко лбу. Лицо Серны засветилось, чудная, волшебная улыбка зажглась и засияла. Профессор обомлел от радости и нежности.

– Серафимушка, деточка! – прошептал он.

Серна резко открыла глаза, с изумлением и испугом посмотрела на мужа. Улыбка исчезла, сияние потухло в одно мгновение. Лицо стало бледным и утомленным. Глаза закрылись.

Викентий Илларионович потоптался еще немного у кровати и медленно вышел прочь. Из всех великих загадок, которые его мучили как ученого, теперь самой важной стала только одна. Кому предназначалась эта улыбка?

Глава двадцатая

Пушистый снег медленно кружился, падал и мягко ложился на землю, на ветки деревьев, на крыши домов. Серафима Львовна куталась в теплый платок и смотрела за окно. На улице высились сугробы, а ей мерещились желтые барханы. Ветер вздымал снег, а ей грезился песок, вздымаемый жарким ветром.

Легкий стук в дверь прервал поток ее мыслей. Вошла горничная.

– Барыня, нынче будете одеваться?

– Нет, нынче, пожалуй, не буду, – Серафима провела рукой по волосам.

– Опять не выйдете к обеду? – горничная с тоской взирала на обожаемую барыню, которая совершенно изменилась с той поры, как вернулась из этого проклятого, как бишь, его, Гипета!

– Барин опять сердиться станут! – продолжала уныло горничная.