Перловый суп

Он жил в ней, в эпохе, как дома, 50 лет до рождения и 50 после. Евгений был накоротке с веком, век Его устраивал. Век был что надо: безумствующим, кровавым и коварным, вместе с тем — прекрасным и яростным, взывающим к горячим и честным сердцам, дразнящим надеждами и верой в завтрашний день.

Евгений верил в будущее, трезво коренящееся в сегодня. Азартный и неисправимо романтичный. Он боготворил, как мне казалось, здравый смысл. Его смешили дураки и дороги, для Него они априори оставались позавчерашними, а все гениальное, когда бы оно ни рождалось, обречено на успех, надо только двигаться, на месте не стоять. И гении для Него всегда были живыми, их можно было подергать за бороду. Это выражалось в том, что Он прокладывал им дорогу в нашу менталь-ность, цитируя и декламируя их с такой самоуверенностью, будто это Он сам сочинил, а не Блок, Маяковский, Мандельштам... и новые любимые поэты: Евтушенко, Вознесенский, Окуджава.

А парадокс был названием Его стиля жизни. В мою жизнь Он врывался сквозняком. Иногда громом с безоблачных небес. Чаще — разбойником с большой дороги. Все, что было на виду, поест, попьет, предпоследний рубль заберет, но в долгу не оставался, щепетильный был. Плюхнувшись в ледяную воду, вы навсегда прощаетесь с комфортом и проклинаете себя за этот поступок, но уже через несколько секунд испытываете блаженство и принадлежность к космосу по имени Здоровье. Так же и после Его вторжений.

Если же Он не врывался, то ранним утром бесшумно вскрывал знакомую дверь деревянного дома и, пока мы спали за фанерной перегородкой, «копал» два десятка яиц на самую большую сковородку...

...Мы с подругой актерствовали в рязанском театре. Он же щелкал семечки политехнических наук. Наши друзья тоже где-то что-то «щелкали». А вместе мы жили другой, не своей жизнью, которая определялась появлением Будинаса. На этот раз — неслышным. На этот раз — спасительным появлением.

Наш актерский дом был двухэтажно-деревянным и стоял набекрень. При появлении Жени возникало предчувствие конца этого дореволюционного строения, казалось, что оно вот-вот рассыплется, если Он взбежит по лестнице или громко вспомнит Маяковского...

Так вот, перекоцав двадцать яиц в большую сковородку, Женя чиркнул спичкой и...

Рвануло! Его отбросило от плиты. Фанерную дверь сдуло. Я с подругой взлетел над постелью.

— С потолка закапали желтки! — вспоминал Женя потом.

А сразу после взрыва Он оглаживал ладонями опаленные ресницы и вопил:

— Я спас вас от неминуемой гибели! А если бы электричка из Москвы опоздала! А если бы!..

Надо было скорее признаваться в том, что ты — идиот, не проверивший на ночь газ, но еще не вполне скотина, если благодарен Ему за спасение. Женька любил быть признанным, и это не было только тщеславием. По Будинасу — это было свидетельством того, что жизнь продолжается, и в ней всегда есть место подвигам. А значит, и героям.

А дом стоит до сих пор. Уже в начале XXI века я побывал в Рязани на той улочке. Так и не решился подняться по широкой перекошенной лестнице. «Никогда не возвращайся в прежние места»...

Будинас еще был в Минске, в Дудутках, или в Вильнюсе, но уже не было нашей юности. Одно место ее оставалось, одно из немногих. Днем со стороны, с противоположного тротуара я смотрел на освещенное электричеством окно и слышал громкое пение молодыми глотками о «Бригантине» и о презрении к «грошевому уюту».

Увереннее и громче всех пел Будинас, ему два медведя наступили когда-то на оба уха. Там, за окном, были глубокая ночь и яркий свет, якоря и паруса, бочонок с ромом и подзорная труба. Женькина трубка с ароматным табаком ходила по кругу как трубка мира. И весь этот пиратско-индейский коктейль своей заразительностью и миролюбием покорял не только взбудораженных соседей, но и ночных патрулирующих ментов, которые после короткого общения с Женей только не пели с нами, но расставались с трудом...

Обычную попойку превратить в праздник — это умел только Он. И праздник посвящался кому-то из нас. Умному Леве Тимофееву, серьезной прелести Наташке Экслер, особенно — Вале Гонтеревой, Жене Анисимову, Зильберману-Вериго, Сережке Леонтьеву Паше Богданову, Володе Левину, Сергею Ваганову, Валерке Холоду...

Если не все побывали в том доме-набекрень, то каждый мог оказаться там только потому, что существовал Будинас.

— Ну, и почему ты не поднялся? — ехидно спросил Он месяц спустя. — Мы тебя как раз там и ждали.

— Кто?.. «Ждали»...

— Я и наша кодла, — насмешливо пыхнул трубкой Будинас.

Э-э, нет, Женя. Не такой уж я простак, чтобы поверить Тебе. Я и сам себе всего лишь чуточку позволил, слегка вообразил, кое-что вспомнил...

— Жаль. Самое важное упустил, — он рассмеялся.

...А утром мы шли по самому распрекрасному в мире городу, где в двух шагах от центральной урбанизированной улицы кишел дачный Эдем с пышными палисадниками, резными крылечками и ставеньками, и только широкое переулочное шоссе в асфальте да геометричные кварталы напоминали город. Ах, Рязань, твой Есенин украсил собою каждый уголок!

— Вон там живет Солженицын.