Перловый суп

— Это (указывая пальцем себе под ноги) вам, Евгений Доминикович, при Кебиче было органическим удобрением, а при теперешней власти это — говно.

Все присутствующие мгновенно осознали фатальную гениальность сказанного,

Далее следовала финальная сцена из «Ревизора».

Даля Паслаускене, Йонас Паслаускас

Наш дорогой друг, Будинас

(перевод с английского)

Впервые мы услышали о Будинасе на следующий же день после приезда в Минск. Персонал посольства обсуждал какие-то таинственные Дудутки, ветряную мельницу, самогонный аппарат и некоего Барина. Мы знали, что означает слово «барин» в любом из славянских языков — всемогущего владельца земель и крестьян. Еще мы знали, что в славянском сознании всегда жила мечта о хорошем Барине.

Неделю спустя нам довелось с ним встретиться.

Нас, как семью только что назначенного посла, пригласили в Дудутки, которые оказались музеем народных ремесел на открытом воздухе. Там-то мы и познакомились с Евгением -создателем музея, собственником большинства экспонатов, и, кроме всего прочего, нашим соотечественником. Да-да, он оказался литовцем. Но мы сразу отметили, что открытость и широта его души характерна для всех наций, когда-либо входивших в состав Великого княжества Литовского.

Было десять утра, когда началось волшебство в духе рассказов Тургенева.

Нас встретили хлебом и солью, после чего провели в самое сердце ветряной мельницы. Там угостили водкой, луком и салом, которое, хоть и является разновидностью бекона, но, ох! как же далеко от него! Все торжество проходило почти на самой вершине, в леденящий холод февральского утра, на стропилах обдуваемой всеми ветрами мельницы...

Затем нас провели по музею, дали отведать самогонки. После этого начался обед, который, под руководством Будинаса, ненавязчиво перешел в ужин.

Были и катания на санях, запряженных лошадьми, при свете луны, и фольклорные песни и танцы, и выдающаяся еда, и над всем этим — забавные и волшебные истории, рассказываемые хозяином.

Вернувшись домой поздно ночью, уже лежа в кровати, мы долго размышляли: где же мы побывали? То ли просто на экскурсии в местный музей, организованной для семьи вновь прибывшего дипломата, то ли в волшебной зимней белорусской сказке... А может быть, на торжестве в одном из роскошных имений прошлого, оживших в литературных шедеврах Купалы и Гоголя?

И это была только первая наша встреча с Будинасом. Сколько же всего еще было потом! И все это оставило неизгладимый отпечаток в нашей памяти. Перед глазами череда картинок: Будинас у камина, дымящий ароматной трубкой и зачитывающий отрывок из своей новой книги; Будинас, чистящий только что сваренных раков для своих гостей-женщин (он был безнадежным джентльменом!); Будинас, рассказывающий анекдоты, и все плачут от смеха...

Сейчас, вдали от дома, друзей и родных, в величественном Нью-Йорке, мы с супругом по сей день вспоминаем нашего дорогого друга Будинаса, который сделал целый отрезок нашей жизни ярким и красочным.

Лена Будинайте

Дипломатия

— Я буду срать жемчугом, — папа одержимо вскрывал одну за другой маленькие раковины черноморских мидий и поглощал их, кажется, не жуя.

Сначала он поднял всех ни свет, ни заря и заставил заплывать за буйки: нырять в ледяную толщу воды, искать там камни, обросшие маленькими острыми ракушками, отрывать эти ракушки, обдирая в кровь руки, и складывать природные лезвия в собственные плавки.

— Лентяи! — кричал он с берега, как только чья-то голова показывалась над штилем. — Жрать-то, небось, все будут! Еще! Еще!

Изможденные друзья семьи — и взрослые, и совсем юные -выходили на берег посиневшие, с трясущимися руками и ногами, с раздувшимися плавками, полными черных панцирей, покрытых мхом. Вываливали на газету — отец принимал урожай по количеству и не позволял сдающему присесть ни на секунду:

— Участвовать должны все! — орал он. — Это же романтика!

Я волновалась: бегала по берегу, вглядываясь в даль, созерцая пытку, все боялась, что кто-то ослушается — папа будет так орать, брызгать слюнями, оскорблять провинившегося, не верящего в то, что способности человека не ограничены.

Бывать объектом папиных взрывов мне к семи годам еще ни разу не приходилось, но даже присутствовать при этом моральном насилии было невыносимо. И уму моему было пока непостижимо, почему все слушаются отца, почему все принимают это «добро», с усердием впихиваемое в них неиссякаемым Будинасом. Почему не соберутся вместе — вместе не страшно — и не дадут ему отпор, мол, пошел ты...

Меня саму, из уважения к юному возрасту, назначили ответственной за «все для костра»: хвороста и камней я уже притянула, сколько могла. Оставалось найти лист жести — потенциальный противень для жарки этой дурацкой слизи.

Я отошла чуть дальше от папиного господства, еще чуть дальше, его уже не было видно, остались слышны только отрывки стимулов:

— Не прикидывайся немощным!.. Лень убивает!.. Что у тебя с рожей, ты чем-то недоволен?.. Это не мидии, это какие-то клопы, назад!..