Перикл

Одиночество становится его уделом. Умер оклеветанный Фидий. Эпидемия унесла в могилу его близких. Где-то на чужбине завершает свой жизненный круг Анаксагор. Все чаще приходит к Периклу мысль о смерти. Сколько лет он доказывал, что закон, право и истину определяет большинство! Что ж, настал его час последний, раз присоединиться к большинству — мертвые ждут.

В 429 году Перикла поражает та же болезнь, что и его соплеменников. Он болеет долго, незаметно угасая с каждым днем. Изредка его навещают немногие оставшиеся в живых друзья. Они рассказывают о том, что происходит в городе, пытаются ободрить умирающего. Перикл терпеливо слушает. Ему трудно говорить, и он молча показывает на ладанку, которую Аспасия надела ему на шею, моля богов об исцелении. Перикл грустно улыбается — не правда ли, смешно: просвещенный человек, всегда иронизировавший над суевериями, обращается к столь нелепому средству, как к последней надежде. И друзья понимают: Перикл не верит, что поднимется с постели.

Он лежит в тишине, безразличный ко всему окружающему, наедине со своими мыслями. О чем они, эти мысли? Чего в них больше — гордости или сожаления? Гордости за то, что сделано, или сожаления о том, что не завершено? Рано или поздно наступает момент, когда приходится подводить итоги. Что ж, ему, кажется, нечего стыдиться — он жил честно и умирает достойно. Он поступал так, как находил нужным, полезным и правильным, не ища ни славы, ни почестей. С одинаковым равнодушием относился к похвалам и клевете. Столь же спокойно он отдает себя, на суд потомкам.

Перикл знает: его не назовут великим полководцем или реформатором. Он не изобрел ничего нового и лишь завершил то, что начали его предшественники. Но именно при нем Афины стали могущественной державой, властвующей на морях. При нем они украсились величественными постройками, превратились в умственный центр тогдашнего мира, вызывающий удивление и восхищение. Наконец, самое главное — разве не он помог окрепнуть и утвердиться афинской демократии, благами которой пользуются все, кто облечен почетным званием гражданина? Правда, Сократ упрекал Перикла за то, что он будто бы развратил демос, приучив его к праздности, что он избаловал его подачками. Но и мудрейший из философов может заблуждаться. Перикл хотел лишь одного — чтобы народ в своей, стране чувствовал себя господином и высшим судьей. Не в этом ли смысл демократии, которой он, Перикл, ревностно служил всю жизнь?

Нет, ему не о чем сожалеть. Разве только о том, что он не увидит победного окончания войны, которая ведется по его плану. «Первый стратег» покидает сограждан в тяжелые дни. Но он не сомневается: Афины выстоят а в конце концов возьмут верх над Спартой. И тогда недруги перестанут обвинять Перикла в том, что он причина несчастий, обрушившихся на отечество.

Вождь демоса умирал с надеждой, что его родину ожидает блестящее будущее. Он, во всяком случае, сделал для этого все, что было в его силах.

Как политик, Перикл жил настоящим. Осторожный и предусмотрительный, он, вероятно, пытался заглядывать вперед, рассчитывая дальнейшие ходы. Но мог ли он, при всей проницательности, предвидеть последствия своей политики? И справедливо ли возлагать на него ответственность за то, что вскоре произошло с Афинами?

Периклу не приходило в голову, что столь тщательно возводимое им здание развалится с такой быстротой. Его эпоху позднее безоговорочно назовут «золотым веком» афинской истории, с его именем свяжут наивысший расцвет Афин. Трагизм в том, что источники этого процветания в самих себе таили зародыши гибели.

Демократия оставалась демократией для избранных. Она могла существовать, лишь эксплуатируя союзников, фактически превратившихся в подданных. Свобода афинских граждан предполагала несвободу большинства населения державы. От союзников требовали покорности и уплаты дани. И золото текло в государственную казну. Оно дало возможность украсить город знаменитыми сооружениями, создать мощный флот. Оно открыло гражданам дорогу к оплачиваемым должностям, позволяло кормить их и развлекать. Сократ говорил, что Перикл сделал афинян «ленивыми, трусливыми, болтливыми и жадными». В этих словах больше горечи, чем истины. Но верно, что все больше людей, окунувшись в политическую деятельность, отвыкало от производительного труда.