Перикл

«Это странно, — подумала Аспасия. — Если подвигнуть Зенодота на донос мог Фукидид, вождь аристократов, то как в одной компании с ним мог оказаться Клеон? Впрочем, вождь олигархов и вождь нищих всегда могут договориться: ни на кого так сильно не действует подкуп, как на нищих, а у олигархов всегда найдутся деньги для подкупа».

Когда она сообщила об этом Периклу, тот сказал:

   — Ты права. Так обвинение против Анаксагора найдёт большую поддержку среди афинян: и бедные и богатые будут против Анаксагора. За философа станут голосовать только умные, а их всегда так мало!

   — Значит, Клеон выступит с обвинением в измене? — спросила Аспасия.

   — Вероятно, — ответил Перикл. — Скоро узнаем.

   — Ты ничего не можешь узнать заранее? Поговори с фесмофетами, узнай, когда состоится суд, в какой филе, кто будет председательствовать на суде, кто сочиняет речь для Зенодота, будут ли вызваны свидетели сторон, кто они.

Перикл выслушал Аспасию с печальной улыбкой:

   — Разумеется, я всё это могу сделать, но надо ли? Этим я только уроню себя в глазах афинян, поскольку сам же нарушу правила, которые постоянно отстаиваю, защищая от посягательств других. Фесмофетам запрещено заранее объявлять, когда и в какой филе состоится суд, кто будет председательствовать на нём, кто определён в качестве свидетелей защиты и обвинения, а жалобщики не обязаны открывать кому бы то ни было имена своих логографов.

   — Я не подумала об этом, — извинилась Аспасия. — Я стала рассуждать как рядовая афинянка, а не как жена Перикла, вождя демоса. Но если всё это сделать тайно, через кого-то другого?

   — Тайна рано или поздно обнаруживается.

   — Ты очень осторожен, Перикл, — сказала Аспасия не без осуждения.

   — Я всегда должен оставаться Периклом, — ответил он ей на это. — Я сам избрал для себя этот путь. Всякий иной путь привёл бы меня к тирании или к поражению.

   — Но Анаксагор — твой учитель, твой советник, твой друг. Следовало бы помочь ему. И самим себе — ты сам сказал, что Фукидид копает яму для нас. Для тебя, разумеется, в первую очередь. Но мы угодим в неё одновременно.

   — Тут ты права, Аспасия. Мы обязаны помочь Анаксагору. И самим себе. Ты права. Кстати, как он себя чувствует? Удалось ли тебе уговорить его постоять за себя и за нас?

   — Навести его, — посоветовала мужу Аспасия. — Он совсем плох. И хотя он дал мне обещание, что будет сражаться храбро и до конца, у меня нет уверенности, что так и будет. Он ослабел душой и телом и пойдёт за любой смертью, которая поманит его в миг отчаяния. Он уже в отчаянии.

   — Я послал за его сыновьями, которые вышли на охоту за пиратскими кораблями к Эгине, отправил за ними быстроходную триеру. Они поддержат его — ребята крепкие и отважные. И сейчас отправлюсь к нему сам. Я готов написать для него защитительную речь.

   — Я тоже, — сказала Аспасия.

   — Он согласился?

   — Он сказал, что из моих рук он даже яд примет как мёд — так прекрасны мои руки. — Аспасия кокетливо выставила свои руки вперёд.

Перикл наклонился и поцеловал их.

   — И что? — спросила Аспасия. — Неужели слаще моих губ?

Ксантипп, старший сын Перикла, увидел, как они целуются, и сказал громко, уходя и не оборачиваясь:

   — Противно видеть, как они слюнявят друг друга!

   — Откуда он здесь? — возмутился Перикл. — Я запретил ему появляться в моём доме! Кто позволил?

   — Я позволила. Он хотел о чём-то поговорить с тобой. Но, кажется, напрасно позволила.

Перикл нашёл Анаксагора там же, где его оставила Аспасия: на кровати под чёрным покрывалом, какое приносят для умирающих. Перикл сдёрнул с него покрывало, отбросил его в угол, сказал, беря Анаксагора за руку:

   — Анаксагор, друг мой, учитель мой, мой мудрый советник. Почувствуй, как мои силы перетекают к тебе, воспрянь, обозлись на беду, улыбнись судьбе. Ну же, ну!

Анаксагор открыл глаза и ответил:

   — Если я лампа, то твои силы — масло для неё. Ты подливаешь масла в мою лампу, Перикл. Зачем? Ты хочешь сказать, что нуждаешься в моём свете?

   — Именно это я и хочу сказать.

   — Тогда что ж, тогда я поднимусь. А был уже так близок к краю, за которым только тьма. Ты позвал меня — и я вернулся. Как далеко я был, как далеко... Знаешь, там нет ничего, только тьма. И тех, кто видит эту тьму, там тоже нет. И страха там нет. И надежд. Там всё отсутствует. — Анаксагор, кряхтя, сел, спустив ноги на пол.

   — Это хорошо, — сказал Перикл. — Страх — это ожидание неизвестного. А если нет ничего, то нечего и ждать. И в этом мире нет ничего неизвестного. И нет ничего таинственного. Всё просто: тела, пустота, движение, свет огня, воздух, вода, законы, постигаемые геометрией, животные, растения, люди, которые тоже животные и тоже растения, но только разумные, умеющие мыслить, чему их научили руки. Возникновение и гибель — только слова, потому что нет ни возникновения, ни гибели, а есть лишь смешение существующих вещей и их разделение. Ты научил меня бесстрашию и свободе, Анаксагор. А сам хочешь умереть из боязни быть осуждённым на смерть.

   — Не смерти боюсь, Перикл, а позора, не справедливого возмездия, а наказания по ложному доносу.