Переворот

— Я слышал, там тяжелый климат. Непременно возьми с собой таблетки от малярии. А твой дядюшка Ану — что станет с ним?

— По-моему, министерство почт наняло его сортировщиком. Он должен только сидеть на стуле и бросать конверты в мешки. А мешки потом швыряют в Грионде. С тех пор как укрепились наши связи с революционным правительством в Америке, значительно увеличились почтовые поступления третьего класса. Кстати, я все еще не слышала, чтобы ты меня благословил.

— Зачем же благословлять то, что неизбежно?

— Именно это и нуждается в благословении, — сказала она. — А невозможное само о себе позаботится.

Я отвернулся. Я подумал, что если и дальше буду слушать, то услышу голос Кадонголими из этой горы земли, мало чем отличавшейся от того ее облика, который я видел в последний раз. Когда человек уходит, нам больше всего недостает его острот, — острот, понятных тем, кто нас знает: любовницам, бабушкам, детям. Искры вспыхивают в их глазах лишь однажды — когда мы уходим. Девчонка ждала вместе со мной, когда заговорит Кадонголими, пока мы оба не поняли, что эти цветущие травы и эти ручейки эрозии на глинистом холмике и есть ее слова. С ободранных пальмовых крыш пахнуло запахом, напомнившим кормоизмягчитель, полный земляных орехов, который служил для деревенской молодежи в пору вседозволенности пещерой и спальным местом. Перед моим мысленным взором пронеслись тени жирафов, этих невероятных мародеров с огромными глазами, которые неслись на прямых ногах под звяканье пестиков в ступках в руках перевозбудившихся мальчишек. Кадонголими унесла эти тени с собой в землю, не оставив мне никакого крова, кроме того, который я сам сумею себе создать. Снова пошел дождь, клюя могилу, скручивая листья. Голая девчонка рядом со мной затряслась. Я положил обе руки ей на голову — волосы ее, разделенные на ряды, были заплетены в тугие косички — и на исчезающем языке амазегов произнес благословение.

Кутунду нелегко было увидеть, не говоря уж о том, чтобы встретиться с ней. Она по-прежнему жила скромно, — что иногда делают люди могущественные, чтобы скрыть свое могущество, — в узком ветхом доме в Хуррийя, где ее, неграмотную соню, поселил Эллелу, когда они приехали в «мерседесе» с границы с Сахелем. Теперь тот же «мерседес», по-прежнему за рулем с Мтесой, чьи усы за это время стали значительно гуще, возил ее по крутым песчаным проулкам из ее квартиры во Дворец управления нуарами и обратно; вот только в окна были вставлены темные пуленепробиваемые стекла, сквозь которые можно было заметить лишь маленький курносенький профиль. Фотографии ее рядом с Дорфу на той или иной публичной церемонии часто печатались на страницах ставшей теперь официозом «Нувель ан нуар-э-блан», однако кушитские печатники еще не сумели освоить недавно привезенные американские офсетные станки, и изображение Кутунды было часто крапчатым или смазанным, так что ее нельзя было узнать. (До того как в 1968 году уйти в подполье, став подрывным контрреволюционным изданием, которое во времена конституционного правления короля превратилось в скандальную бульварную газетенку, печатавшую порнографию талидомидных уродов и астрологию кинозвезд, «Нувель» выпускалась на плоских прессах французами, которые, работая с набором Дидо и презирая всякую пиктографию, печатали снова и снова одни и те же герметичные и симметрично расположенные правила, а также рассуждения о негритюде из последних гениальных творений Жида, Сартра и Женэ.)

Мастерская, где плели корзины, по-прежнему существовала под комнатами Кутунды, и молодые наркоманы со впалыми щеками по-прежнему выходили оттуда, ежимая в руке завернутую в рафию контрабанду, но теперь в этом месте явно присутствовала правительственная охрана. Эллелу несколько раз видел Опуку в мягкой фетровой шляпе с маленькими полями, скрывавшей его лысину, и в сером костюме фэбээровского типа на широких плечах, который проверял этот передовой пост внутренней полиции. «Мерседес» приезжал рано утром и привозил Кутунду обратно редко раньше полуночи. К тому времени в мастерской горела единственная зеленая лампочка, указывавшая на присутствие одинокого сонного полицейского в штатском, и проныра-нищий, притаившийся в арке школы по изучению Корана немного дальше по проулку, осмелился подойти со своим анзадом под узкое, как щель, окно, которое благодаря склону горы, где стоит дом, оказалось почти над его головой, так что ему почти не пришлось повышать голос.

Круглый и крепкий, как груди младшей сестры любимой,
Той, что обнажает десны, смеясь,
и подглядывает со своей подстилки, дожидаясь, когда придет ее время,
апельсин качается в мозгу, словно луна, сбежавшая с горизонта,
но застрявшая в ветвях баобаба...

Раздался резкий, но спокойный голос Кутунды:

— Заходи.