ПЕРЕСТРОЙКА В ЦЕРКОВЬ

В XVI веке Стоглавый собор обличает: «Ставленники хотящие во дьяконы и попы ставитися, грамоте мало умеют; и святители истязуют их о том с великим запрещением: почему мало умеют грамоте, и они ответ им чинят: мы-де учимся у своих отцов или у своих мастеров, а инде нам учитися негде. А отцы их и мастеры их и сами по тому ж мало умеют и силы в божественном писании не знают» (глава 25). Иностранный гость в 1575 году поражается тем же самым: «Во всей Московии нет ни одной школы или какого-либо заведения, где бы можно было учиться, кроме монастырей»[829].

Что же удивляться, что первопечатник диакон Иван Федоров убежал из Москвы и в «Послесловии к Львовскому апостолу» (1574 год) объяснял: «Вследствие великих бед, часто случавшихся с нами не из-за самого русского государя [Ивана Грозного], но изза многих начальников, и священноначальников [т. е. высшего духовенства], и учителей, которые нас по причине зависти во многих ересях обвиняли, как это свойственно невежественным, и несведущим в науках людям, которые и в искусстве грамматики не умудрены, и духовного разума лишены, но втуне и всуе слова злые изрекают. Таково свойство зависти и ненависти, которая не знает, как ходит и на чем утверждается. Эта ненависть нас и прогнала и с земли, и с родины, и от родичей наших и в другие страны неведомые переселила»[830].

Князь Курбский вывез с Родины такие же впечатления: «В те годы по лени и по великому пьянству наших пастырей между чистой пшеницей возросли тогда плевелы, то есть отпрыски ересей. По царскому распоряжению, митрополит российский велел хватать повсюду таких хулителей. Сперва начато было это дело хорошо, но конец получился плохой, потому что, исторгая плевелы, исторгали вместе с ними, по слову Господню, и святую пшеницу. А кроме того, тех из еретиков, кого можно было по-пастырски исправить, подвергли немилосердной и жестокой муке»[831].

В Киеве потребность в систематическом и профессионально-богословском образовании была осознана раньше. Но и тут создание семинарий шло не без сопротивления. Когда Петр Могила завел в Лавре училище («коллегию»), то «от неученых попов и казаков велие было негодование: на что латинское и польское училище заводите, чего у нас дотуду не бывало и спасались. Было хотели самого Петра Могилу и учителей до смерти побити: едва их уговорили»².

Западно-русский писатель Мелетий Смотрицкий дает резкую характеристику традиционным южно-русским проповедникам, обращаясь с такой репликой к одному из них (отцу Андрею Мужиловскому): «Ты говоришь о своих; разве нет у нас людей мудрых и способных?.. О, несчастный мудрый наставник! Где же следы вашей мудрости, чем хвалишься, чем превозносишься? То-то мудрые твои проповедники народили тебе еретических заблуждений! Если бы не латинские сборники проповедей, то не спешил бы ты на кафедру, оратор, и не имел бы чем разудивить всех, софист! Целуй Бессия, который научает тебя проповедывать с кафедры: мне хорошо известно, что без него скрипели бы твои колеса, как у возницы без мази; а ты все-таки мудрец, да и твои все. Один на кафедру с Оссорием, другой с Фабрицием, третий с Скаргою, а иные с другими проповедниками Римской Церкви, без которых вы ни шагу. В целой русской, такой обширной земле вы не имеете и трех ученых, а между тем хвалитесь, что их тысячи»[832].

С этим согласился и Большой московский собор 1666 года: «Попы ниже скоты пасти не умеют, кольми паче людей».

Неудивительно, что священникам запрещалось говорить проповеди от себя — только зачитывать из традиционных сборников. Еще в Византии Трулльский собор постановил: «Не подобает мирянину пред народом произносити слово или учити и тако брати на себя учительское достоинство» (45 правило). В Xll веке антиохийский патриарх и знаток канонов Вальсамон расширил это правило: «Учить дано одним архиереям… Ни один клирик или монах не должен собирать толпы народа… Если клирик сделает это, он должен быть исключен из собрания клириков».