Перешагни бездну

И снова в памяти встали картины прошлого. Вот он снова скитается по Востоку, он снова в Мекке целует черный камень Каабы и незаметно вытирает брезгливо губы. Он держит на ладони горстку пыли с поля роковой битвы у Обдурмана, сидит в шатре с теми самыми шейхами, которые намеревались когда-то побить его камнями, но которые сами теперь «зарылись носом в песок», ибо гордость их растоптали колонизаторы. Вот он пешком идет через пустыню и горы, читая молитвы на могилах друзей. Затем он ищет истину в Индии, Китае, Тибете. Изучает в ламаистском монастыре тибетский и санскритский языки, чтобы читать книги Сакия Муни и Конфуция. Жадно пьет из источников учений Толстого и Ганди. Весть о революции в России застала его в ущельях Гималаев. Его потянуло на родину, Однако сумел он попасть в Туркестан лишь в двадцатом году.

Мирза Джалал слез с поезда на станции Каган, чтобы принять добровольцем участие в штурме стен Бухары. Он ненавидел деспотов и тиранов и шел на старые глинобитные стены древнего города в чалме, халате, с винтовкой, подобранной у убитого, яростный, с треплемой ветром бородой «великого газия», вызывая страх и недоумение эмирских приверженцев.

Тяжело раненный, он долго лечился в военном госпитале, после чего вернулся в родной Самарканд и поселился в отцовском винограднике в курганче на ургутской дороге. Он мог бы написать увлекательную книгу о своей жизни, «украсить ее редкостными перлами воспоминаний». Нет сомнений, читатель, конечно, нашел бы в его сочинении много интересного и поучительного. Но едва садился за рукопись, калям выскальзывал из его пальцев.

Раньше чем насладиться медом жизни, он отравился ядом бедствий. Он никуда не ходил, ни с кем не виделся. Он ни разу не посетил махаллинскую мечеть. Не заходил и в местную чайхану. Даже отшельник не мог знать меньше о том, что происходит в мире. В листве карагачей ветры сменяли ветры, воробьи устраивали базары в кронах тополей, окружавших курганчу, соловей в винограднике заливался песней по утрам, а ночью зловещая птица — «бай-оглы» будила его своими стонущими криками, напоминающими о бренности жизни человеческой.

Правильно ли он сделал, поддавшись болезням, намеренно оставшись в стороне от жизни и работы?

Вот и сейчас в Кала-и-Фатту Мирза Джалал мог взвесить все на весах воспоминаний. Еще и еще раз подумать, пока не вернулся страшный, жуткий мулла Ибадулла Муфти с приговором-решением.

В минуту опасности человек волей-неволей перебирает, просеивает через сито жизни свое прошлое. «Я был подобен сверкающим водам весны, а что я теперь?» Он чувствовал себя таким старым, ненужным никому, ничтожным. Трепыхается на горячем песке рыба, выброшенная из прохладных вод. Песок-то Мирза Джалал ощущал и страдал от него, а вот где бодрящий живительный источник, чтобы окунуться в нем?

Он вдруг вспомнил о семье. Когда над человеком нависает угроза, он думает о близких.

В курганче жила, кроме тетушки, женщина. Ходили слухи по Самарканду, что Мирза Джалал привез ее из Арабистана, что она чудесна, что она чернокожа, что она красавица, что у нее негритянские губы, что у нее тело — персик со снятой кожицей — высшая похвала ценителя женских прелестей на Востоке. Однажды Ишикоч упрекнул Мирза Джалала: «Неужели вы с вашими достоинствами не купите себе порядочную жену. Боже правый! Сколько в Самарканде кипарисостанных девушек. Пора бы и сына породить. Кто сложит в могилу ваш прах, когда придет ваш час?» Мирза Джалал стерпел его назойливость и ответил: «У Амина Бухари есть стих: „Человек обнимает за шею предмет своих желаний, хотя бы впереди его ожидали несчастья… Ядовитая змея не столь скверна, сколько любовная страсть“».

— Вас, я вижу, — съязвил Ишикоч, — пленила та урод-негритянка с бедрами-чурбаками.

Откуда мог знать привратник, как сложена женщина, которую не полагается видеть даже ближайшему родственнику? Надо бы рассердиться Мирза Джалалу, но тут из летней кухни выскочила неописуемо прекрасная в гневе джинья, взвизгнула, и преогромный деревянный чумич стукнул Ишикоча по голове, превратив его белую чалму в масляную тряпку. Если бы не растерянность, Ишкоч мог бы увидеть, что хоть в бедрах женщина и была широковата, но тонкостью талии могла равняться с райской пери, а румянцем на коричневом лице и огненными глазами затмила бы любую красавицу из стихов того же Амина Бухари.

Шума, скандала, всяких там свар философ — хозяин виноградника — не терпел. Ишикоч спрятал свою обиду в карман. Теперь он говорил: «Таких бойтесь. Змея от своего яда не погибает. Этих африканок-негритянок не удовлетворишь. Чуть что, голову проломят». Мирза Джалал усмехался: «Женщина не муравей, на нее не наступишь. Характер моей жены сбродил в эфиопском уксусе, и давайте, мой друг, не приставляйте змее ноги. При своей гибкости и изяществе змея есть змея».

Кто заговаривает об ичкари знакомого — невежливый человек. Но Мирза Джалал не зря слыл философом. Он не сжег дома дружбы, чтобы выгнать мышей сплетен. И потом, разве Ишикоч простой знакомый? Он друг, больше чем друг.