Перешагни бездну

— Товарищ комиссар, там до вас комэск «три» рвется!

— Сказано — никого не пускать! Занят, Микола! Донесение пишу.

— Дык я ж говорю: комэск «три» до вас! Хы!

Странное это было «хы». Многозначительное.

Комиссар невольно поднял набрякшее из-за бессонных ночей лицо от бумаг. Физиономия Миколы сияла и светилась белизной полоски отличных, на подбор, зубов. Сиять бойцу сегодня полагалось. Эмирское воинство разгромлено, потери малые. Успех полный. Обоз с бухарской казной захвачен, последних сарбазов вроде окончательно рассеяли, разогнали. Интернациональный долг выполнен. Теперь уж деспотия пала окончательно и навеки. Бухарские трудящиеся свободны. Да и гражданской войне конец близок.

Сияй, Микола, батрак с Харьковщины — боец кавалерийского полка! Микола и сиял, но подозрительным каким-то сиянием.

— Ты чего так «хыкаешь»? — насторожился комиссар.

— Хы! Да там дивчина.

— Дивчина?

— Гарна дивчина! Вот такусенька, с бантом. И мамаша с ней.

— Не понимаю!

— Хы! Комэск «три» мамашу с дочкой привел. Хы! Все эдак каблуками стук-стук да шпорами трень-брень, да руку вот так, кренделем. И все — «пожалуйте!», «Не угодно ли!» И не матюкается.

— Кто-о-о?

— Да я говорю — комэск «три». Дамским угодником выкамаривается.

— Разговорчики!

Ничего больше не оставалось, как прикрикнуть на ликовавшего Миколу и приказать впустить комэска «три».

Голова комиссара уткнулась в донесение. И не потому, что предстоял трудный разговор. Для разговора с командиром третьего эскадрона Осипом Гальченко вообще требовалось и терпение и умение. Воевал он отлично еще со времен первой империалистической. Тогда он рубал гадов фрицев и австрияков, а теперь гадов беляков и басмачей. Он знал, что надо давить империалистов помещиков и буржуев и всю их свору. Коль война, так по-военному. А вот дисциплину понимал Осип Гальченко по-своему. В его третьем эскадроне и пикнуть никто не смел. Зато сам дисциплины не признавал. За самовольнические и анархистские выходки уже два раза у Осипа Гальченко эскадрон отбирали и давали ему взвод.

Малиновый звон шпор, возгласы «пожалуйте, пожалуйте!» возвестили о появлении комэска «три» Гальченко, и комиссар поднялся из-за стола.

Он стоял, опершись руками о шершавые, плохо вытесанные доски стола, и смотрел на зрелище поистине удивительное. Закопченные стены, покосившиеся двери, побитые стекла и посреди всего этого убожества, паутины, пыли — нечто сказочное, ошеломляющее.

Толстощекий, обваренный солнцем, цвета жженого кирпича, усатый, бровастый комэск «три» Осип Гальченко выглядел великолепно. Лихо сдвинутая краснозвездная буденовка едва не упиралась в почерневший от времени и копоти потолок, на глиняном полу колоннами утвердились начищенные до блеска сапоги, над которыми крыльями развернулись широченные, что твои запорожские шаровары, варшавского малинового сукна галифе. И гимнастерка с синими кавалерийскими «разговорами» была наглаженной, а подшитый воротничок сверкал белизной, и все ремни портупеи поблескивали, натертые ружейным маслом, судя по резкому запаху. А уж эфес золотого наградного оружия с золотыми кистями так и сиял.

Но комиссар и не думал глядеть на блистательного комэска «три». Мало ли чего происходит с людьми. Комиссар удивлялся совсем не потому. Громила и матерщинник Осип Гальченко, при виде которого дети начинали хныкать от страха и который «по взаимности» не иначе называл их «щенками», нежно и бережно, словно хрустальную вазу, держал на согнутой руке нечто воздушное, эфемерное, нечто вроде кисейного облака, не то куколку, не то ангелочка с розово-фарфоровым личиком с золотым ореолом вокруг головы, увенчанным голубым бантом. Но еще больше ошеломило такое же розово-кукольное лицо с таким же золотым нимбом вокруг, красовавшееся пониже левого плеча великана комэска. А на локте его висло что-то розово-голубое, все в кружевах и бантиках. И это кружевное и розово-голубое очень мило улыбалось наивными накрашенными губками. Но в голубых глазах под густыми собольими бровями комиссар не увидел и намека на улыбку. Глаза потемнели от страха, ненависти, отвращения. Надолго запомнилась милая улыбка нежного рта и отвращение во взгляде. Нельзя сказать, что сейчас комиссар удивился. Его просто возмутил комэск «три» Осип Гальченко своим нелепым поступком. Комиссар любил свой полк, ценил воинское умение таких отчаянных командиров-рубак и боялся лишиться хоть одного из них, тем более что предстояли большие походы, большие дела, когда каждый клинок на счету. А тут все говорило за то, что третий эскадрон остается без такого лихого командира, как Осип Гальченко.