Перешагни бездну

Хозяин михманханы — он назвался родичем ишана Зухура — хлопотал у дастархана. Это был вкрадчивый, невзрачный человек с заросшим лицом, неряшливый. Про таких говорят: «Собачью шкуру на лицо натянул». О том, что он принадлежит к духовному сословию, говорила его белая чалма. Посуетившись и попотчевав гостей пловом, он ушел и больше не вернулся. За дверями все время что-то шуршало и двигалось, со двора доносились голоса. Ишикоч не выдержал и, оставив в чашке ширчай нетронутым, выскользнул из михманханы.

Пропадал он долго, вернулся солидно, вразвалку, переполненный новостями, и долго не мог приступить к рассказу. Обидное слово Мирза Джалала Файзова нисколько его не задело. И, хихикнув, он ошеломил его:

— Ее там, в хлеву, нет! — захлебнулся он от важности. — И хлева нет. Сломали хлев. Убрали глину. Подмели пыль. Чисто там, боже правый!

— Нет? Дьявольщина, — упавшим голосом чертыхнулся домулла. Он не сказал больше ничего, и это русское «Боже правый!» не резануло ухо, так велико было его разочарование.

Иначе реагировал на это Мирза Джалал. Он словно обрадовался. С шумом выдохнул из груди воздух, и на лице его появилось довольное выражение.

— Нет ее? — бормотал он. — Что ж, теперь можно и в Самарканд.

Мирза Джалал терпеть не мог путешествий, приключений. Он любил посидеть спокойно за низеньким резным столиком в своей михманхане и полистать старинные рукописи. А ему приходилось путешествовать, испытывать самые неприятные приключения, участвовать в самых неприятных событиях… И сейчас он просто обрадовался: оказывается, приключение не состоялось, событие не произошло и представилась возможность не торопясь и спокойно пропутешествовать домой в Самарканд к столику, к рукописям, к столь излюбленному уюту усадьбы в винограднике на ургутской дороге.

Но неуемный Ишикоч любил устраивать маленькие неприятности своим друзьям. Он хихикнул:

— Ее нет в хлеву… Уже нет, боже мой, и другой… этой Ульсун-ой нет.

Домулла вскочил.

— Увезли? Спрятали?

— Которая постарше, той нет, увезли в Пенджикент, а та, другая, здесь, в кишлаке… — выпалил маленький самаркандец. И он побежал неслышно по паласу в своих мягких ичигах, так же неслышно приоткрыл двери. Казалось, он хочет кого-то впустить, чуть ли не саму несчастную узницу. Но нет, он лишь постоял на пороге и послушал. Затем беззвучно пробежал назад и, усевшись между домуллой и Мирза Джалалом, быстро зажужжал:

— Они все в михманхане, — шипел он. — Меня не видели. Не заметили. Аксакалы подумали, наверное, он человек оттуда. Ишан Зухур подумал. Он плохо видит… Вот-вот помрет. Про меня подумал: наверное, он из аксакалов… «Это эмирский человек»… — подумал.

— Эмирский человек? — встревоженно перебил домулла. — Камой эмирский человек? Оттуда?

— Оттуда… Оттуда… Не перебивайте меня, Микаил-ага, пожалуйста, не перебивайте, а то я забуду… Вот и забыл… Нет, вспомнил. Я все слушал, что они говорили и по-персидски, и по-пуштунски, и по-арабски…

Своих достоинств Ишикоч не умалял. Он любил прихвастнуть своим житейским опытом и знанием языков. Послушать его, он и по-китайски, и по-английски, и по-тибетски говорил. Но в одном он был тверд — не привирал. И потому, хотя то, что он сейчас рассказал, больше походило на небылицу, ни Мирза Джалал, ни домулла ему не перечили, не мешали.

Судя по его словам, он сумел пробраться к ишану Зухуру на очень важное сборище и остался незамеченным. Впрочем, зачем понадобилось ему из своего присутствия в ишанской михманхане делать тайну, Ишикоч и сам не знал. Толкнула его на такой шаг природная ходжанасреддиновская изворотливость. В ишанской михманхане он, оказывается, восседал даже на почетном месте. Он ничуть не терялся и выглядел, видимо, в своем татарском камзоле, с массивной часовой стальной цепочной поперек круглого солидного брюшка, в маленькой казийской белой чалме вполне своим в кругу собравшихся у ложа Зухура чуянтепинских аксакалов. А так как маленький самаркандец ко всему тому имел суфийские познания в богословии и юриспруденции, то и в беседе он не оплошал.