Перешагни бездну

Прежде всего Моника удивилась. Сэр баронет представлялся ей огромным, толстым вельможей в пышном восточном одеянии, увешанным орденами, регалиями, позолоченным оружием. А на самом деле в мрачно-торжественном кабинете ее представили пожилому, невзрачному, скромно одетому, впрочем, весьма респектабельно выглядевшему джентльмену, суховатому на вид, с желтоватой кожей, с белесыми бровями, с каменным подбородком и запрятанными глубоко холодными бесцветными глазами. От глаз этих девушка никуда не могла спрятаться. Они ее раздражали, и она держалась не так, как хотелось бы ей самой и ее наставнику.

Все шло хорошо, пока… пока она не издала неожиданно резкий возглас «йие!», совершенно не входивший в лексикон светской беседы — урок четырнадцатый: «Обмен любезностями молодой девицы с солидным, пожилым джентльменом».

Очень хорошо, что на возглас Моники никто будто и не обратил внимания.

Ни единая черточка на лице сэра Безиля Томпсона не шевельнулась. Вообще он почти не задавал вопросов. Вначале предложил Монике сесть и пытливо проверил, как она садилась, как вставала, как прошлась по комнате, как снова села, как сидела. Затем спросил ее о здоровье и внимательно выслушал ответ. Спросил о здоровье родителей. Щека его чуть дернулась, когда он почувствовал иронию в ее ответе. Моника, несмотря на сравнительно небольшой запас английских слов, сумела объяснить, что отца своего мало помнит.

— Прошло десять лет, с тех пор как я видела эмира, про которого говорят мне, что он мой отец… А я люблю и уважаю моего отца из селения Чуян-тепа. Он чернорукий угольщик.

Мистер Эбенезер крякнул и побагровел. Краткий, нечленораздельный возглас его прозвучал проклятием. Теперь он понял, почему девчонка так настойчиво выспрашивала у него английское слово «черкоол дивер» — углежог.

Сэр Томпсон бросил предостерегающий взгляд на Эбенезера. Девушка, доверчиво улыбнувшись, продолжала:

— Я потерялась. Моя мама уехала, и я воспитывалась в семье углежога по имени Аюб Тилла.

Тогда-то мистер Эбенезер понял: с наивностью, простотой покончено. Из кокона выпорхнула не пустенькая красивая бабочка, а… оса, умеющая жалить.

У мистера Эбенезера на щеках выступили бурые пятна. Сэр Томпсон невозмутимо продолжал беседу, стараясь овладеть положением. Он пристально и оценивающе разглядывал Монику и медленно говорил:

— Вы золушка — сандрилльона. Несчастные обстоятельства ввергли вас в дымную хижину… э… углежога. Нищета, лишения… Все позади. Вы теперь знатны, богаты.

— Войдешь в дом угольщика — выйдешь чумазым… Что вы со мной сделаете? — спросила Моника, и ее глаза потемнели.

— От вас не потребуют ничего унизительного. Но от вас требуется послушание и… хорошее поведение. Всё!

Мистер Эбенезер все ужасался: какой провал! Какие печальные плоды эксперимента! Разве теперь ему доверят воспитание принцесс! Перед ним возник призрак отставки. И он с ненавистью смотрел на девушку. И даже то, что точеные черты лица, одухотворенные хитростью и умом, придавали теперь всему облику Моники прелесть более неотразимую, чем кукольная ее красота, нисколько его не трогало. Обдумал: «Почему я не „убрал“ ее? С самого начала я знал, кто она… Азиатская дикарка… Обезьяна!»

Он задыхался, крахмальный воротничок его намок от пота. До ушей его доносились, точно издалека, слова:

— Есть рационалисты, боящиеся воображения, избегающие эмоций, не желающие ими пользоваться. Неверно! — брюзжал сэр Томпсон. — Открывают двери политики люди с воображением и эмоциями. В меру и к месту. Но мы отклонились. Итак, мисс Моника, вы теперь леди… Вы знаете, что такое леди? Английская леди? И, пожалуйста, помните, что вы леди. А сейчас с вами хотят познакомиться.

И сэр Безиль пригласил Монику пройти в соседнюю комнату. Он даже предложил девушке взять его под локоть, — «Неслыханная честь», — подумал мистер Эбенезер, — и так прошел с ней в богато обставленную в архаическом стиле гостиную. Мистер Эбенезер трясущимися пальцами поправил галстук и поплелся за ними. Унылое выражение прилипло к его физиономии. В своем приличном черном сюртуке и со своей мрачной улыбкой он походил сейчас на элегантного гробовщика.

Он все еще не знал, что произойдет дальше. Ему, истому пережитку викторианской эпохи, взращенному на ростбифах и портвейне, пудингах и пиве, мало о чем говорили эмоции. С бухгалтерским расчетом он добросовестно вколачивал в «обезьяну» правила и повадки хорошего тона. Он впадал в ужас, сталкиваясь с малейшими намеками на проявление у девочки чувств, и «изничтожал» дикарские капризы.