Переселение. Том 2

Варвара выглядывала из экипажа, закутанная в свое шелковое одеяло, которое она захватила с собой и в Россию, и старалась понять, о чем говорят муж и Павел, но не могла. Ее красивое лицо было бледно, из-под под завязанного под подбородком шелкового платка поблескивали в лучах солнца огненно-рыжие волосы. Она не спускала глаз с Павла, не вмешиваясь в мужской разговор.

Ее большие зеленые глаза горели. Когда рыдван наклонялся набок, в них появлялся испуг.

В те дни она просто с ума сходила от страха, что выкинет.

Петр ехал впереди, сидя по-турецки в седле, улыбался жене и пытался ее подбодрить. Когда рыдван приближался к какому-нибудь оврагу, он соскакивал с седла и вместе с конюхами подпирал кузов, либо хватался за оглобли, словно готовился подхватить жену на руки. А увидев испуганные глаза Варвары, брал ее за руку, будто тепло его руки могло влить в нее мужество. Уезжая из Токая, Петр был доволен и счастлив. Ехать в страну, где нет Стритцеского! В России он и жена будут одни и все между ними наладится.

О Трифуне Петр говорил Павлу с большой сердечностью.

— Ты, каланча, ни в чем не виноват! Знает это и Трифун. Я ему сто раз говорил! Никто не может остановить самоубийцу, решившегося уйти из жизни, и вернуть его в этот мир. Ты ведь тоже без любимой жены остался.

Когда они отъехали от Токая и пришло время расставаться, Петр обнял Павла, поцеловала его и Варвара.

Перелески попадались все чаще и были все гуще, горы — все выше, на их вершинах порой стояли одинокие деревья. На горизонте темнели леса, казавшиеся непроходимыми.

Неподалеку от деревянного моста, креста и сельского кладбища, где у обочины дороги белела корчма, экипажи выехали на широкую мощеную дорогу, которая, белея и сужаясь, терялась вдали.

Это был путь к Дукельскому перевалу.

Тут, со слезами на глазах, Варвара, что-то шепча, передала Павлу еще хранящее тепло ее груди письмо для Трифуна, которого они не дождались. Дала как завет, чтобы они помирились.

Она надеялась быть при встрече братьев, да не пришлось, вот ей и захотелось написать Трифуну.

— Ради своих матерей, — заклинала она, — не позорьтесь. И не подеритесь при встрече. Петр для меня только ребенок, и буду я снова весела, лишь когда тебя, Павла, живым и здоровым увижу. Не муж ты мне и я тебе не жена, но если живым в Ярослав не приедешь, знай, я этого не переживу, — сказала она ему на прощанье.

Павел недоумевал, то ли улыбнуться в ответ на это, то ли пожурить ее. И глядя на чарующую улыбку Варвары, глядя в ее блестящие глаза, он подумал, что этой женщине понадобилась одна-единственная ночь, чтобы позабыть все мерзости, которые ей пришлось вынести по вине Вишневского, и уговорить мужа уехать как можно скорее.

И он ясно видел по глазам Варвары, что такой человек, как Вишневский, не овладел ею и никогда бы не смог овладеть.

XIX Смеются и плачут, но переселяются, бедолаги, в Россию

Осенью 1752 года последние транспорты переселенцев пересекали Венгрию и переправлялись через Тису, напоминая то сватов на сербских свадьбах, то плакальщиков на сербских похоронах. Под смех и причитания, под хохот и плач. Во главе их, как прежде на войнах, шли офицеры, а счет им вела и сообщала в Киев об их прибытии русская миссия в Токае. Правда, никто толком не знал ни их имен, ни того, кто едет, а кто остается, ни того, кто их направляет, а кто задерживает. Походило их передвижение на бурю или паводок.

Подобно порыву осеннего ветра, что несет увядшие листья, то срывая их с ветвей придорожных деревьев, то поднимая с земли, толпы переселенцев шли из Бачки и Баната через венгерскую равнину и гористую Словакию и исчезали за хребтами Карпат.

Одни проходили весело, просили у крестьян вина, другие — в венгерских селениях — порой отказывались платить даже за еду. Кровью, мол, нашей за все плачено и переплачено. Одни шли точно на похоронах, другие — будто танцуя. И коло отплясывали на каждом ночлеге.

Кое-кто ночевал в придорожных корчмах, но большинство — под открытым небом.

На другой день угрюмые, невыспавшиеся люди продолжали шагать за своим возом с коркой хлеба в руке и вскоре скрывались вдали. После одной или двух недель пути, узнав, что до России еще идти и идти, они начинали браниться и кричать: «До каких же пор?!»

Подобно нищим на поминках, они наелись перед тем, как тронуться в путь, а теперь их мучил голод — съели бы, если б только нашли, даже просаленное одеяло.

А даром им давали только напиться.

Самыми оборванными и жалкими были те, кто отставал от изнеможения или болезни. Потом они неслись, точно одинокие увядшие листья, чтобы нагнать своих, пугая диким видом женщин и детей. Кругом было все чужое. Одиночество наполняло их души страхом. Они ковыляли, точно нищие, перевязывая распухшие ноги тряпками, и, заблудившись, растерянно что-то бормотали. А порой начинали выть, вращая глазами, потому что никто их не понимал.

Люди испуганно шарахались в стороны, когда они, как сумасшедшие, размахивали своими дубинами.