Переселение. Том 2

Однако, когда в начале осени лихорадка переселения охватила провинции вдоль Савы и Границы, Военный совет в Вене забил тревогу.

«Этому следует положить конец. Конец. Быть посему!» — решила и Мария Терезия.

И поэтому в Среме уже после приезда Исаковича кое-кто из офицеров, требовавших в Осеке паспорт, был арестован, как в свое время был арестован и он.

Один из них, капитан Пишчевич из Шида, в царствование Екатерины II ставший генералом, описал все, что происходило в Среме. Из его записей мы об этом и знаем.

Однако и Пишчевич многого не рассказал.

Больше всего говорят приходившие в ту пору из России в Срем письма. Например, одна жительница Футога писала из России к себе домой:

«Кому живется плохо, тому здесь будет хорошо!»

А жительница Вуковара написала:

«…Потому отправляйте шурина Джордже и не беспокойтесь: будет благодарить бога!..»

А выходец из Ады в письме зовет к себе свою матушку; поскольку же в России тогда не хватало топоров, он просит захватить их с собой как можно больше. Продаются-де они здесь за баснословную цену.

Обосновавшийся в Миргороде протоиерей Петр Булич писал:

«Мне, слава богу, в Новой Сербии живется хорошо, лучше быть не может! Сижу себе дома, ничего не делаю и получаю триста рублей годовых, окромя побочных доходов!»

Протоиерею можно было верить.

Однако австрийские власти, как раз когда Павел прибыл в Руму, поймали мутившего народ эмиссара. Некоего Николая Чорбу, серба, майора русской армии. Он якобы гостил у родичей, а на самом деле создавал в Среме агентурную сеть.

За Исаковичем поэтому тоже стали следить.

Той осенью двор решил послать в Осек инспектора австрийской пограничной кавалерии графа Сербеллони{6}. Графа весьма ценили как строгого и опытного командира. Он должен был объехать все эти места в Славонии и внести проект, как приостановить переселение сербов в Россию.

Упомянутый Пишчевич в своих мемуарах пишет, что у Сербеллони была железная хватка. Когда речь зашла о командире полка, бароне Ланиусе, граф, подняв руку, сказал: «Ланиус вот такой! — и добавил: — А я сделаю его вот такусеньким!» — И опустил руку до колена.

Но и Пишчевич записал далеко не все.

В те дни другой сремский начальник в Земуне, граф Филар, у которого на службе находился уже упомянутый Подгоричанин, сообщал в Осек о волнении среди сербского населения Срема. Писал «о склонности к бунтам и умыслам мятежным».

Но его благородие Павел Исакович был неловок только с женщинами. В военных делах он оказался гораздо сноровистее. Ему удалось, избежав ареста, проехать через весь Срем и возвратиться в Вену.

Около полуночи пятого сентября он тихо и спокойно добрался до Румы и подъехал к дому отца Кумрии, одеяльщика Гроздина.

Потребовалось немало времени, чтобы разбудить домочадцев. Наконец в окне показалась озаренная свечой и словно отрезанная голова Кумрии.

Приезд дочери в гости — она не сразу сказала, что оставляет мужа, — был для Гроздина настоящим, редким на закате дней праздником.

Однако в последнее время отец заметил, что дочь не так уж счастлива с Трифуном, и поэтому встретил его брата хоть и любезно, но не скрывая досады. Что-то ворча себе под нос, он ввел лошадей во двор.

Разоренное войной сербское село Рума, знаменитое окрестными монастырями, только недавно стало оправляться.

Дом одеяльщика был глинобитный, лишь левое его крыло, где помещалась лавка, было кирпичным. Шелковицы затемняли окна и днем. Под этими шелковицами Гроздин и доживал свои дни.

Вся Рума его знала и уважала, как уважают людей, уже стоящих одной ногой в могиле. Ворота отворялись огромным ключом — ни дать ни взять ключ Петра от врат рая. Наконец экипаж въехал на мощенный кирпичом двор. Над крытыми воротами был чердак с такой высокой лестницей, что по ней, казалось, спускались и поднимались на небо ангелы.

Павла встретил бешеный лай собак.

Гроздин, сгорбленный, в одних исподниках и с ружьем в руке, поцеловал Павла и повел его не в дом, а в свою комнатушку — пристройку во дворе. Это помещение, когда-то служившее мастерской, а сейчас пустовавшее, было полно наседок с цыплятами, которых Гроздин загонял сюда на ночь и во время дождя. Оставшись без жены, он, сидя на лежанке печи, которая топилась снаружи, разговаривал с птицей, как с женой. Весь дом он предоставил в распоряжение дочери и внуков.

Здесь, на этой лежанке, он и хотел встретить смерть.

А в дом шел словно в гости, надевал сюртук.

Гроздин тут же невежливо спросил Павла, надолго ли тот пожаловал. А когда Павел сказал, что всего дня на два, на три, старик подобрел. Предложил ракии и пообещал накормить ужином, когда Кумрия придет.