Переселение. Том 2

— Говорили, но они не верят. Берут мзду. Деньги. А кто из земляков хоть слово сказал, тех Вишневский засадил в тюрьму, где они и сгниют в кандалах.

А когда Павел стал возмущаться, что стыдно, дескать, о подобном молчать и надо сказать Костюрину всю правду, Виткович крикнул ему:

— Иди и скажи!

Вишневский не первый и не последний среди их единоплеменников, который в России плетет байки. Объявляет себя дворянином, шляхтичем. Немало и таких, что раздобыли в Рагузе за деньги графские титулы и как венецианские графы разгуливают теперь по Москве и Санкт-Петербургу, даже императрица их принимает.

Услышав об этом, Исакович онемел. Неужто возможно такое в этом сильном, великом государстве, где иной раз за пустяки усекают языки и бьют кнутом?

Это значит, что когда они с русской армией пойдут мстить за Косово, во главе будет скакать какой-нибудь Вишневский — лжец, трус и блудник. Значит, вот кому доверено похоронить сербскую милицию в России, снять с них сербские красные гуни и надеть русские мундиры? Так вот куда они, голодранцы, прибыли, люди, которые кровью прокладывали путь в далекие земли Прованса и Испании? Так вот каков конец славной, хоть и несчастной армии, которая честно и доблестно боролась в Голландии, Пруссии и на Рейне?

На их лицах еще не высохли слезы, еще не умолкли рыдания матерей и сестер, но их вот-вот снова поднимут, оденут и поведут Вишневские.

Несколько лет тому назад за соль в Киеве платили копейку, а нынче летом она стоит шесть копеек.

Значит, таким образом готовятся к войне?

Однако Исакович напрасно возмущался. Вишневский собирался в Санкт-Петербург и велел передать Павлу, что если тот не явится к нему на поклон, он засадит его за оскорбление ее величества в тюрьму, откуда тот живым уже не выйдет!

И словно желая добавить в полную чашу горечи каплю смеха, Вишневский нашел уезжавшему в Миргород Трифуну хорошую компанию в лице своей свояченицы Дунды и некой госпожи Андреович, жены капитана. А самого капитана задержал у себя.

И Трифун в самом деле двинулся из Киева в Миргород, весело посмеиваясь.

День, когда Трифун Исакович с госпожой Софикой Андреович и ее двумя дочерьми выехал в Миргород, приходился на четвертую лунную четверть августа. Трифун велел передать Павлу, что это самое лучшее время для вдовцов. И когда на первом ночлеге госпожа Андреович уложит детей, он придет, чтобы по-отцовски их приголубить.

А мамаша будет ждать этого с нетерпением!

XXVI Чудеса природы и человеческой жизни

Досточтимый Павел Исакович — ныне уже Волкович — остался в Киеве после отъезда Трифуна в Миргород один-одинешенек. И для него, привыкшего жить с родными в семье, как живут ласточки или волки, это одиночество оказалось намного тяжелей одиночества, которое он испытывал раньше среди своих домашних.

Дом купца Жолобова опустел, умолк смех, раздавались лишь тихие шаги служанок и слуг да тяжелый топот Павловых сапог, что глухо отдавался на липовом полу, словно кто-то стучал в калитку.

Август в том году в Киеве выдался жаркий, и все окна в домах были всюду распахнуты настежь. Разгуливал ли Павел по комнатам или сидел в тени под деревьями, перед ним неизменно открывался вид на реку, ивняки, перелески, ряды тополей, паромы и бескрайнюю зеленую равнину на противоположном берегу.

С восхищением и изумлением Павел наблюдал за чудесными переливами плавно и раздольно несущего свои воды Днепра; ночью, утром, в полдень, вечером он принимал другой вид и был другого цвета — то серебрился в лунном свете, то отливал золотом в лучах заходящего солнца. И только, подойдя совсем близко, Павел слышал, как он шумит и рокочет.

«О чем он рассказывает? — думал Павел, глядя как-то вечером на Днепр. — Что напоминает? Смех или плач?»

Настоящим чудом казались ему бесчисленные паромы, челны и парусники с белыми крыльями парусов, изо дня в день бороздившие его воды. И долгий-долгий ряд словно застывших тополей. И бескрайняя зеленая украинская степь в вечернем румянце заката, вместе с которым на землю опускался покой.

Все это, — размышлял задумчиво Павел, — так похоже на них, Исаковичей. Мечутся, приходят, уходят, смеются, плачут, и никто не знает, кто их гонит, чего они ищут и как отыскивают свой путь, спокойные, огромные, намного больше людей.

Томясь от безделья, он сидел дома, как в свое время сидел, попыхивая трубкой, Трифун в Махале, когда почувствовал развал семьи. И Павел не расставался сейчас со своими трубками и вечно сидел в облаке дыма. В доме будто все вымерло, никто к нему не приходил, никто не нарушал его одиночества.

В жизни его теперь все устоялось.