Переселение. Том 2

Понимая, что он и в самом деле является закоперщиком переселения Исаковичей в Россию, Павел принялся перечислять имена тех, кто решил уезжать и уже подал вместе со своими людьми челобитные. Это капитан Зорич из Мошорина, лейтенант Влашкалин из Титела, капитан Савва Ракишич из Бечея, лейтенант Неда Маркович из Мохола, лейтенант Петр Баянац из Канюки, его благородие капитан Петр Вуич и лейтенант Макса Вуич из Мартоноша. Капитан Никола Штерба из Наджлака, капитан Георгий Филиппович из Глоговаца. Впрочем, к чему всех перечислять? Много людей ждет, есть среди них и арестованные и такие, что умрут в казематах. Все бы двинулись, кабы могли. Да и кто бы не двинулся, зная, что его ждет что-то лучшее?

Петр, которого дьявол вечно дергал за язык, с невинным видом спросил Трифуна, собираются ли в Россию Кумрия и та их родственница, вдова Зековича?

На какое-то мгновение в комнате воцарилась тишина.

После чего Трифун глухо, словно из бочки, сказал, что Джинджа Зекович, хоть и потеряла мужа, женщина веселая, дитя природы, словно поле ржи, поросшее маками, что колышется под ветром. Мужичка, простая крестьянка, а сердце у нее доброе и в радости и в горе. Другая же, к сожалению, его жена, дочь одеяльщика Гроздина, дочь ремесленника, упрямая, хмурая, все бы только уколоть да подковырнуть. Не обнимет, не утешит.

Позднее Юрат рассказывал, что самым глупым на их семейном совете в трактире «У золотого оленя» были жалобы Трифуна на свою судьбу и его полное равнодушие к покинутой жене, некогда молодой, красивой, богатой и преданной, матери шестерых его детей.

Павел спросил без обиняков:

— Где твоя жена?

Трифун безмятежно и нисколько уже не стесняясь, словно это была шутка, сказал, что жена уехала погостить к отцу в Руму и забрала с собой детей. Чтобы дед на них поглядел перед тем, как они уедут с родителями в Россию. А из Румы написала, что к нему, мол, возвращаться не намерена и детей не отдаст. Да еще пожалуется митрополиту, что он завел у себя гарем. Письменно дала ему знать, что считает их брак расторгнутым.

А когда Павел спокойно спросил, что за вдову он привел в дом и как он думает поступить, если они, его братья, потребуют, чтобы он вернул ее в семью мужа или передал властям, Трифун взъярился. Этот могучий человек, заикаясь, точно ребенок, залепетал, что уже просил о махалчанке больше не говорить. Но так и знал, что Павел упрется и будет расспрашивать. Только не следовало бы слушать бабские сплетни. Когда Павел приедет в Махалу, то увидит, что это за женщина. Ее мужа убили на Беге, он был их солдатом. Они взяли его с собой в Махалу из Потисья. А его жена, несчастная, пожелтевшая от бед, осталась одна-одинешенька на всем белом свете.

А когда Павел спросил, где спит эта несчастная вдовушка, Трифун вскрикнул так, словно его ужалила змея. Вся Махала, сказал он, знает, что эта несчастная живет в домике его старого слуги Анания. Он, Трифун, еще ни разу не опозорил имя Исаковичей, не опозорит его и впредь, после стольких ран и бед. Негоже слушать, что люди болтают.

И пусть Павел не забывает, что он, Трифун, по годам этой несчастной молодой женщине в отцы годится.

А когда Петр, смеясь, спросил, думает ли Трифун брать с собой в Россию и Кумрию с детьми, и бедную вдовушку, которая ночует в домике Анания, Трифун хватил кулаком по столу и крикнул:

— А как же? Неужто бросать на полпути сирот и вдов, чтобы потом меня проклинала вся Лика и Бачка? Я и раненых не бросал в самой жестокой сече. Эта женщина поедет с нами, то есть со мной, в Россию. И нет такой силы на земле, которая может разлучить меня с этой горемыкой.

Увидев, что Юрат и Петр подталкивают друг друга локтями и смеются, Трифун окинул их свирепым взглядом и сказал, что они еще молокососы и как бы их смех не превратился в плач, что нередко случается на свете. И если уж на то пошло, пусть они оставят его наедине с Павлом. Он хочет с ним поговорить с глазу на глаз.

Юрат, махнув рукой, сказал:

— Будем вас ждать с женами внизу к ужину. Надеюсь, вы друг друга не зарежете.

Когда они остались одни, Трифун уселся на кровать. Взгляд и речь его изменились.

— Может быть, — сказал он, — мы разговариваем по-братски в последний раз, поэтому рассусоливать здесь нечего. Не надо мне вправлять мозги и объяснять, какое несчастье меня постигло: я хлебнул горя предостаточно и хорошо знаю, что это такое. Я четыре раза был ранен, и шестерых детей теперь вот жена отняла у меня навеки. Кумрия была красавицей, доброй и верной женой, и я ее любил. В Махале я никогда не бегал ни за одной женщиной. Ни одна не могла бы на меня пожаловаться. И Джинджи не добивался. Как и она — меня. Встретились мы случайно. На то была воля божья.

Шесть-семь лет подряд жена рожала, надоели мне до чертиков детский крик, недостача во всем, женина воркотня. После рождения последнего ребенка мы почти не разговаривали. Не слышишь песни, не видишь солнца, дышать нечем. Кумрия — корова.