Переселение. Том 1

Обняв ее вместе с подушкой, он приподнял ее, прижал к груди и, раскачиваясь вместе с ней, заплакал. Глядя неотрывно в ее лицо и посиневшие веки, он весь корчился и содрогался от рыданий. Отталкивая от себя подходивших людей, он все крепче прижимал ее к себе, не давая женщинам закрыть ей глаза. Свеча, которую ей сунули в руки, упала на него и подожгла его платье. Казалось, он сошел с ума. Его тень на стене сейчас в точности походила на отбивающего поклоны над забитым в землю колом черного инока, на которого он только вчера смотрел, не веря своим глазам.

Аранджел Исакович опомнился лишь тогда, когда заглянул в глаза покойной Дафины, в два недвижных синих круга цвета зимнего неба, холодного и ясного. Они были маленькие, но чем ближе он к ним наклонялся, тем они становились больше и охватывали его всего.

Только эти глаза он и запомнил на всю жизнь. С последним вздохом невестки, которая уже не могла говорить, в ее глазах как бы засинело высокое небо. Как и его брат во сне, он, вне себя от ужаса и горя, увидел над ней голубые круги, а в них — звезды.

Синь ее глаз разлилась по всей комнате, и он с помутившимся разумом бормотал над покойницей молитвы, называя ее: «Дафинушка моя, Дафинушка!», а себя: «Аранджелко, маленький Аранджелко», и рыдал навзрыд. А бабы голосили, тщетно пытаясь вырвать ее тело из его объятий.

А Дафина, уже не замечая и не слыша ничего вокруг, с бисерным ожерельем капелек смертельного пота на лбу, видела в неземном сиянии снежного бурана и огненного вихря, в коловращении славонских лесов и небесных созвездий Вука Исаковича.

IX Один, самый убогий из них, сберег и после смерти свой светлый облик, смог вернуться и появился у околицы села на дороге, в том самом месте, где весною расцветает первая акация

До самой осени в славонских селах ничего не было слышно о тех, кто ушел на войну. Ушли и пропали, точно в воду канули.

Раньше, когда резались с турками, людям виделись пылающие села, плывущие по реке турецкие фелюги, наполненные невольниками, до них доходили вести о том, что турки жгут монастыри, насилуют женщин, подкидывают вверх детей и поддевают их на штыки, теперь об этом не было речи.

Ушедшие на войну были бог весть в каких неведомых землях, названия которых никто не знал, сражались с войсками, которых и в глаза не видели. Все это наводило на людей страх и ужас, и по вечерам, когда у очага вели о том разговоры, мороз подирал по коже. Это представлялось страшнее, чем резня и зверства турок. Перед глазами, когда они смотрели в ту сторону, куда ушел полк Исаковича, маячила речная глубь, темнели ивняки и серело мутное, осеннее, дождливое небо.

Вести о том, будто полк Исаковича направили во Францию, а других, из-под Варадина, бросили на Пруссию, потрясли славонцев. Они охали и ахали от ужаса и горя, что их разделяют и разлучают, даже умереть вместе не дают.

Впрочем, слухи были самые невероятные и запутанные. Полк должен был якобы биться с разными народами и перемещаться в разные страны с непривычным климатом, удивительными водами и лесами и еще более удивительными обычаями. И будто бы им там придется остаться на долгие годы. Сперва пошли слухи, что они все переженились, потом заговорили о том, что они больше не вернутся, и, наконец, будто они уж детьми обзавелись. С начала осени бабы ударились в слезы и причитания, слышались и проклятья.

Уже не вымышленное, а точное известие о том, что до полусмерти избит Секула, которого все знали, потому что он был человеком Исаковича и сторожем местной бревенчатой звонницы и церквушки, всех просто ошарашило. Говорили, будто его везут домой, будто у него вытек глаз, отбиты уши, а лицо — точно голова ободранного барана — одни кости торчат.

Край, где сербы должны были пустить корни и осесть, летом казавшийся таким благодатным и таким теплым, что даже высохли все болота, осенью дождями и наводнениями доводил их до ужаса и отчаянного желания снова куда-то бежать. Тонула скотина, загрязнялись колодцы, гибли заповедные рощи, рушились загоны. Вода несла в села вырванные с корнем деревья, скошенное сено, оставляя после себя толстые пласты ила и грязи у оград, по дорогам, на крышах глинобитных домов, в хижинах и землянках. Кроме того, повсюду, не минуя самых малых селений, прошел слух о переносе тела деспота и графа Георгия Бранковича с чужбины и захоронении его на Фрушка-Горе. Слух этот словно был разлит в прозрачном дрожащем воздухе последних теплых солнечных дней, наставших после долгих дождей хмурой и холодной осени.