Пересечение

Он заходит, тяжело плюхается в старое плетеное кресло, и тетя Лиза начинает нести какую-то чушь о том, что он должен немедленно развестись с Татьяной, что он поставил Юлю в ужасное положение (она так и говорит: «ужасное»), что если Юля молчит, то это еще ничего не значит, что неужели он не видит, как она изменилась — похудела и погрустнела, неужели не понимает, что унижает ее?.. И Аленка…

— Тетя Лиза, вы ничего не понимаете…

Павел закуривает, изо всех сил пытаясь прогнать хмель.

— Все это было в прошлом веке. «Ужасное положение»… Это, если хотите знать, мещанство. Юлька выше всяких бумажек! Вот я ее разбужу и спрошу…

Павел встает, делает шаг к двери, но тетя Лиза с неожиданным для ее лет проворством вскакивает со стула, преграждает пасынку путь.

— Нет, Пава, нет. Ради бога, не выдавай меня! — Она начинает всхлипывать, — Я же вижу… Я хочу вам добра… Если бы ты ее не любил — тогда, конечно… Но ведь ты любишь, это так заметно! Что же ты делаешь, Павлик? Она же развелась, а ты? Татьяна, конечно, умнее тебя, она умней вас обоих, она тянет время, придумывает предлоги… Да на месте Юли я бы потребовала…

Павел обнимает мачеху, улыбается. Никто не понимает, никто! Потребовала… Его Юлька, его любовь… Эх, жаль, что она спит…

Он прокрадывается в их комнату. Тихо, тепло. Спит или нет? Она всегда так, как ребенок: не слышно даже дыхания. Сколько раз он ненароком будил ее: «Юлькин, ты спишь?» Юлька сердилась: «Уже не сплю, Пав, честное слово, если будешь меня будить, я тебя брошу!»

Дурочка, куда ей его бросать! А Танька хитра, тут тетя Лиза попала в точку: Сашкин девятый класс ни при чем. Не хочет его отпускать, боится остаться одна. Ну и пусть боится!

Павел раздевается. Голубая луна светит прямо в окно — одна, в стылом, высоком небе. Он ныряет в теплую постель, осторожно обнимает Юлю — черт, руки холодные, еще разбудишь… Юля вздыхает, сворачивается калачиком — маленькая она у него все-таки, — Павел привычно вдыхает запах ее волос. Невозможно, когда так тянет к женщине, и с каждым разом сильнее. И никак, никак не насытишься. Весь хмель вылетел, осталась одна только нежность…

Павел тихонько целует Юлю в голову, встает одним упругим движением (этому он уже научился: встать так, чтобы не разбудить Юльку), подходит к столу, пьет воду. Ужасно хочется поцеловать ее в коленку. У Юли ревматизм. Когда обострение, когда больно, он растирает коленки какой-то мазью, массирует покрасневшие, вспухшие косточки. И всегда целует, прежде чем натянуть теплые шерстяные чулки. Юлька, дурочка, стесняется, он успокаивает: «Это же все наше», — спрашивает: «Еще обострения не предвидится?» — и они оба смеются.

Сейчас он подходит к ней, не сумев побороть искушения, тихонько приподнимает одеяло и чуть касается губами ее ног. Юля протягивает руки, в зыбком лунном свете тянется к Павлу.

— Юлькин, родной, ты на меня не сердишься?

Юля молчит. Глаза ее закрыты. Она стягивает с себя длинную ночную рубаху, прижимается к Павлу всем своим горячим телом, вздыхает, целует куда-то в ухо. А он целует ее плечи, волосы, грудь и не может продохнуть от страсти.

— Не надевай ты свою рубашку, — просит потом Павел и подкладывает руку ей под голову.

Он засыпает совсем счастливый и успокоенный, почти забыв несправедливые тети Лизины упреки, и утром никак не может понять, почему ему приснился такой тягостный, такой странный сон. Он увидит этот сон еще раз, через три года, далеко отсюда, и очнется с тем же чувством жестокой потери, только рядом не будет тогда Юли и некому будет его успокоить.

К синему-синему морю бежит Чарли (был у них в Индии такой пес, они его там оставили: не везти же, в самом деле, с собой в Союз), бежит радостный и смешной, их милый мохнатый Чарли. Павел спешит за ним, охваченный смутной тревогой, спешит, но никак не может догнать — ноги налиты свинцовой тяжестью. И вдруг пес пропадает. Павел подбегает к морю и понимает, что Чарли упал в воду, что он погиб, утонул. Вода у берега черная, тягучая, мрачная густая вода. Он приседает на корточки, осторожно шарит рукой по дну, страшась нащупать холодное тело. Он ужасно боится, что сам упадет в эту вязкую воду, держится за какое-то дерево, ищет только там, куда может дотянуться рука. Он знает — Чарли где-то рядом, чуть дальше, его еще можно спасти, но нет сил оторваться от дерева, выпустить ветку, нет сил броситься в черную опасную воду.

Павел встает и идет по берегу, устало волоча свинцовые ноги. Тоска растет и растет (разве бывает на свете такая тоска?), и уже нечем дышать от нее, от беспощадной, удушающей боли. Чарли ушел от него навсегда. Его никогда больше не будет. Его никто не заменит…

— Что с тобой, Павка?

Юля осторожно трясет его за плечо, целует в глаза, в страдальчески нахмуренный лоб.

— Что с тобой? Тебе что-то приснилось?

Павел облегченно вздыхает, обнимает Юлю. В окно светит яркое зимнее солнце, под ногами прохожих хрустит снег, из кухни вкусно пахнет блинами.