Пересечение

Юлька лежит на его руке и плачет. Теплые слезы капают ему под мышку, там же, под мышкой, шмыгает Юлькин нос — сейчас он, конечно, красный и совсем курносый. Павел осторожно проводит рукой по ее пушистым волосам, тянется за платком. Платок далеко, на стуле, дотянуться почти невозможно, но он ухитряется подцепить платок кончиками пальцев, поднимает Юлькино лицо, прижимает платок к ее носу. Юлька покорно сморкается, вздыхает, смотрит на Павла, потом снова прячется у него под мышкой и затихает. Какой покой… Какая внутри него тишина… Они лежат в его комнате, тети Лизы, как всегда в эти дни, нет дома, лежат и молча чувствуют друг друга. За окном стучит монотонный осенний дождь — капли отскакивают от звонкой водосточной трубы, бьют в стекло, стекают по черному набухшему стволу старой березы.

Дома у него тяжело. И ему тяжело, и Тане. Спят они врозь, теперь уже совсем врозь — Татьяна сама передвинула свою арабскую кровать к противоположной стене, — вечерами хмуро молчат, много, подчеркнуто разделенно работают. Даже общий страх за сына, за его грядущее поступление в вуз не может соединить их. Каждый делает свое: Павел платит всем этим оголтелым репетиторам, Татьяна изо всех сил кормит Сашку и ищет, ищет «нужных людей».

Один уже найден: тот самый деятель, что так истово верует в телепатию, парапсихологию и прочую чертовщину. Он же заодно репетитор. Чему он учит Сашку — неясно, но после каждого занятия светски беседует с Таней, жрет, как удав, изящно орудуя ножом и вилкой, пьет приготовленный по его рецепту кофе и обещает, обещает… За репетиторство этот зануда заломил столько, что Павел поначалу просто опешил. Потом махнул рукой: лишь бы помог, лишь бы устроил…

Ужасно зависеть от этой наглой дряни, ужасно принимать его в своем доме, кормить, поить да еще слушать. Интересно, чувствует ли телепат, как Павел его ненавидит? Если чувствует, вида не подает, не глядя принимает красненькие бумажки (наверняка ведь потом пересчитывает!) и уходит. А они, все трое, молча расходятся по своим комнатам. Таня включает телевизор — вот уже две недели она упорно смотрит какой-то многосерийный бред о дружной до слез коммуналке. Она сидит, уткнувшись взглядом в мерцающий голубой квадрат, на квадрате — вакханалия всеобщей любви и дружбы, — сидит и думает о чем-то тяжелом, и Павел не смеет к ней подойти.

Он старается не видеть ее одиночества, он идет в кабинет и режет и клеит монографию, делает вырезки из газет, добавляет новые, свежие данные. А на душе у него камень, здоровый такой монолит — лежит, и давит, и не дает вздохнуть, — а Сашка шепчется с кем-то по телефону или бренчит на гитаре, и никому ни до кого в этом доме нет дела.

Как торопливо убегает он по утрам на работу! Но и там тяжело тоже. Уж лучше бы он не замещал Сергеева: теперь он отчетливо видит — здесь, в научном секторе, он не на месте, во всяком случае в этом, в экономическом; теперь понятно, почему так легко отпустил его Валентин. Книжка, похоже, получится, начало уже у Юли, обещала посмотреть — интересно, что она скажет? Книжка получится, но разве в этом дело? Шеф знает ей цену: Павел «высидел» ее, переписал, перекрал из чужих работ — с миру по нитке, — она не его, чужая. Но, может, это заметно только одному Валентину?..

У Юли в редакции, как всегда, полно забот: они там за что-то воюют, кого-то поддерживают, спасают, кто-то на них надеется. Недавно притащила письмо — слезы облегчения пропитывали его насквозь. Автор — режиссер какой-то новаторской студии, где-то там, в Вологде, — писал: «Вы даже не знаете, что Вы для нас сделали… После Вашего приезда нас наконец признали, изменилось к нам отношение, нам дали зал, комнату для репетиций, даже швейную машинку — мы так долго ее просили…»

Павел читал письмо, а Юля сидела рядом и тихо гордилась. И он почувствовал себя рядом с ней таким вдруг ненужным, таким старым… Надо скорее, скорее заканчивать книжку и думать, что делать дальше. Надо заканчивать, но он работает медленно — из-за Юльки. Все утро он думает о ней, а вместо обеда мчится в редакцию. Она уже ждет на углу, садится в машину, и они едут в их переулок, сидят там, прижавшись друг к другу, разговаривают или молчат и стараются не смотреть на круглые зеленые часы на щитке. Минутная стрелка бежит быстро-быстро, и вот уже пора расходиться. Юля вынимает из сумки пакет молока и два бутерброда. Они пьют молоко и жуют колбасу в промежутках между поцелуями. Потом он дает ей еще один кусок рукописи, а она ему — свою статью («Только не придирайся, пожалуйста»), и они разбегаются в разные стороны.

В ее «творческие дни» — есть у них такие в редакции — они вырываются к тете Лизе. Павел исчезает тогда до самого вечера, и никто в отделе не ищет его и ни о чем его потом не спрашивает. Но назавтра он не в силах поднять глаза на Дим Димыча, и он срывается, и кричит, и работает, как дьявол, нагоняя упущенное, и чувствует себя кругом виноватым.