Пересечение

Трескучие морозы продержались дней десять. Потеплело, помягчало, повалил хлопьями снег, как и положено к февралю. Налетят теперь метели, закружит пурга, подуют влажные ветры — намек на будущую весну.

На кафедре затишье: преподаватели готовятся ко второму семестру, Сергей Сергеич колдует над расписанием. Никто ему не мешает, и он пока никого не трогает, хотя Даше не преминул заметить, что фольклорную экспедицию на Белое море — новомодные фокусы отдельных преподавателей — он лично не одобряет. Ну и пусть, главное — идея уже живет, экспедиция утверждена, и пусть на здоровье не одобряет ее доцент Суворин.

Даша сидит за столом и планирует Белое море. Кто бы знал, как ждет она экспедиции, как радуется за ребят! Лекции, сборники, даже записи — это все не то: отстраненное, не живое. А вот когда ее первокурсники услышат песни и сказки — из первых уст, с объяснениями и отступлениями, с особенной интонацией каждой сказительницы, — когда частушки родятся на их глазах, по тем самым законам, о которых никто из пляшущих и поющих даже не подозревает, — тогда и почувствуют они, что такое фольклор. Даша прямо видит все это.

Утром, на восходе солнца, отправятся ребята в деревню, к сказительнице. Сядут с ней рядом, стараясь не волноваться, нажмут клавишу магнитофона, вытащат блокноты и начнут записывать ее напевный речитатив — вдвоем, а лучше втроем, если былина: один — начало строки, второй — там, где цезура, а третий — конец. Вечером сведут все воедино, сверят с магнитофонной записью, а потом полночи будут петь у костра песни своих любимых бардов, хотя глаза сами собой закрываются и на мгновение ты проваливаешься в глубокий и сладкий сон. Но и во сне чувствуешь, как пахнет костром, цветами и травами, слышишь далекие ночные звуки, треск поленьев, мирное гудение чайника. Взять, что ли, с собой Галю, подарить ей это счастье — серебристо-серые леса, просторные села с деревянными чистыми мостками, тихие воды Севера?..

— Дарья Сергеевна, так не годится, это что же такое?

Даша вздрагивает от неожиданности: в дверях стоит обиженный зав. Толстые губы вспухли от огорчения, нелепая фигура заполонила дверной проем. А, черт, что ему надо?

— Что случилось, Сергей Сергеич?

Вот в поле таких, как он, не бывает, ни за что в экспедиции такие не приживаются.

— Так не годится, да, не годится, — с маниакальной настойчивостью уверяет зав, хотя никто ему не возражает.

— Так что случилось? — вздыхает Даша и отодвигает бумаги: изъясняться коротко зав не умеет.

— Ерофеев, говорят, сдал все досрочно и стипендию получил! Кто-то, представьте, ходил к декану. — Уж будто Сергеич не знает кто. — Нет-нет, так не годится! Если студенты будут сами решать, на какие занятия им ходить, а на какие — нет, если они станут пропускать лекции, и лекции чрезвычайно полезные, в советскую науку придут недоучки, люди, лишенные чувства ответственности… А ваш Ерофеев хитрец: заручился поддержкой какого-то безответственного человека…

Сергеич от ярости, должно быть, совсем свихнулся: Ерофеев — и хитрость! Придет же такое в голову! Некогда, незачем хитрить Ерофееву, мозги у него не так устроены, но заву этого не понять. Вышел, болван, на тропу войны, гоняется с топором за тощим голодным мальчишкой, может, и испугался: не ходят же на его лекции, упорно не ходят. «В советскую науку…» Еще и демагогии подпустил! Конечно, в советскую, а в какую же?

Даша, тоскуя, смотрит на зава. Голос его крепнет, растет, зав обличает, негодует и возмущается, он сам — лучший и единственный свой слушатель. Какой злой рок толкнул его когда-то в науку? Как, почему это грохнуло ему в голову? Почему никто не остановил, не схватил за руку, не удержал? Каким образом Сергеич ухитрился закончить аспирантуру, что-то там скомпилировать, защитить Диссертацию? Невероятно, непостижимо уму человеческому! За километр же видно: в науке ему неуютно и делать нечего, зав родился хозяйственником, даже не администратором, чистым хозяйственником. И еще демагогом, но это уже самозащита.

У него на кафедре всегда все есть: расписание, тысячу раз собственноглазно им выверенное (не доверяет этого никому), всякие там объявления в аккуратных, красивых — фломастером — рамочках, новые стулья, великолепный диван, предмет почтительного удивления соседних кафедр, даже трюмо, а уж палас… Что бы ни завезли в АХО, зав узнает первым, просит, истерически требует, ничто привезенное от него не скроется, и вообще с АХО он дружит всерьез. Потребовал — приглушили ему телефон, другие — попробуй-ка дозовись мастера. Сказал — и достали коричневую, с огромными рогами вешалку (народ веселился, пошло острил про рога, но вешалка-то нужна?), даже вентилятор, один из трех на весь факультет, и тот выпросил, В такие полные добычи дни зав скромно сияет, ждет честно заслуженной похвалы. И он ее конечно же получает: все знают — иначе обидится, будет всерьез страдать. Потом Сергеич удаляется в кабинет и «увязывает» расписание. Любимое его словечко «увязывать» приводит в восторг филологов.