Пересечение

Немного пробравшись вглубь, засек знакомый, с раздвоенной верхушкой, околевший ствол без коры. Так и есть – стоит на месте, меня ждет. Отгреб от подножия дерева снег (ближе к земле подрубишь – больше дерева унесешь), так что получилась снежная куртина, но не очень глубокая – в глубокую топор с размаху не войдет как надо. Укрепился ногами, поймал равновесие, послюнявил руки (в рукавицах топор соскальзывает) и попеременно принялся бить под острым углом: удар сверху, удар снизу – так глубже входит лезвие и откалываются крупные щепы, приближая заветную сердцевину. Затем пара ударов с обратной стороны, и можно валить. Дерево трещит, хрустит, повизгивает и наконец валится. Обрубил крупные ветки, острые сучки, крепко засадил топор в основание ствола, сам ствол пристроил по центру тяжести на плече и понес вниз, ступая по своим же следам.

Когда сходил с моста, понял, что сил на рубку и колку не осталось. Так и ввалился в комнату с бревном наперевес, к изумлению родных. Только бабо не удивляется, а радуется бревну, теплу, скрытому в нем, улыбается. Втащил на балкон, чуть печную трубу не снес. Уже на балконе решил все же разрубить ствол надвое, чтоб не выпирал особо наружу.

В комнате разделся, умылся растопленным снегом и улегся на ковре у печки. Так и заснул. Очнулся от голода, но вспомнил, что есть нечего, и снова закрыл глаза.

Был уже вечер, и снова слышалась метель.

Дети спали в углу, бабо сидела напротив меня и дремала, сестры о чем-то шептались, сидя на кровати. Потом замолчали и они.

Ближе к полуночи отворилась дверь, в черном проеме которой показался отец. От него веяло холодом и добычей. Блики печного огня запорхали по его скулам розовыми бабочками. В руках он держал ведро, укрытое грубой тканью, и подрагивал.

– На, свари, девочка, – обратился он к Наде, старшей из нас, как обычно, без имени, лишь обозначив пол.

Голос отца звучал непривычно. Надя ловко приняла ведро, поставила возле печи и сдернула мешковину. Из ведра в разные стороны торчали багровые, вмерзшие друг в друга мясные верхушки.

– Телячьи сердца, – ответил отец на наши вопрошающие взгляды. – На меня не варите. Я… я… не буду.

Вид у него был болезненный.

Надя поставила на печку кастрюлю с водой, обмыла сердца и накидала в нее пять штук – так, чтобы каждому по сердцу. Через час, не в силах больше терпеть одурманивающего запаха, я принялся чайной ложкой выгребать из кипящего бульона сердца, то и дело обжигаясь. Проснулся Арсен и завопил: «Мне тёже! Мне тёже!» Бабо, сославшись на пустую челюсть, сказала, что подождет, пока разварятся. Раздал сестрам, отрезал кусок Арсену, выловил себе. С трудом удерживая горячее полусырое сердце, каждый из нас впивался в упругие мясные толщи со всей жадностью растущего организма, чувствуя, как сладостна жизнь, как прекрасна она на вкус.

Едва успев доесть, сестры и брат заснули. Борясь со сном, я впихнул в печь половину пня с волокнистой сучковатой сердцевиной, после чего повалился на ковер и крепко забылся.

Только утром увидел дремавшего отца с распухшей небритой щекой; иногда он постанывал. Позже мы узнали, что отец снял со своих зубов четыре золотые коронки, одной расплатившись с зубным техником, а на три купив ведро сердец на районном рынке, что в пяти часах ходьбы от нашего обиталища.

Я стоял и смотрел на этого худого, уставшего человека, свернувшегося калачиком, страдающего от боли, вздрагивающего во сне, тихого и покорного своей судьбе. Я стоял и смотрел на своего отца.

На моего папу.

Убийцы

И вдруг он сказал:

– Мой папа ссыт кровью.

Мы сидели на большом валуне у самой вершины «лысой горы» и смотрели вниз, на извивающуюся ниточку асфальтированной дороги, по которой, точно букашки, ползли редкие и крохотные машины. Июльское солнце стояло в зените, отраженный от камней и песка жар все уверенней пропекал нас со всех сторон, и спасительный еще час назад легкий ветерок сейчас уже не овевал, захлебываясь в плотно вставшем мареве. Юрик долго молчал, а потом вывалил эти четыре слова разом, будто четыре горошины встали у него поперек горла, но быстрая и болезненная судорога извлекла их и просыпала на камни.

– Это очень плохо? – спросил он после длительной паузы, словно я был не учеником шестого класса сельской школы, затерявшейся в лабиринте армянского нагорья, а матерым профессором урологии.

– Не знаю… Наверное, не очень хорошо, когда кровь из писюна идет…

– Это все эта сука. Она довела… – заключил Юрик, не отрывая взгляда от дороги.

– Кто?

– Эта сука.