Пересечение

С каждым новым разоблачением дядя Грант становился все меньше в размерах и все более растерянным и жалким. Мы с братьями не могли более находиться за столом, тем более что блиц-опрос из перестрелки одиночными перешел в беспорядочную стрельбу очередями. Тетки подняли немыслимый гвалт, дед Сергей таки дошел до постели, завалился на нее и, цедя проклятия, вскидывал руки к потолку. Сестра Надя, с детства восприимчивая к конфликтам, не отрывая взгляда от тарелки, крошила кружок колбасы на немыслимо малые дольки, с какой-то немыслимой скоростью орудуя ножом и вилкой. Дядя Саша, мой отец и заглянувший на обед дядя Размик, втихаря ретировались в соседнюю комнату и заперли за собою дверь. С пылающими от неловкости лицами наши мамы сидели молча и нервно ощупывали на себе подарки брата. Дети плакали.

Мы выскочили во двор, уселись у курятника на корточки и молчали. Яд предательства жег грудь и туманил голову. Самый гнусный стыд – стыд за то, что испытывал стыд перед стыдящим тебя человеком, которому ты доверился и который сам стыда не ведает и живет позором, – выворачивал нутро, выхолащивал то гордое, высокое и настоящее, что еще совсем недавно составляло самую суть и наполнение жизни.

Вдруг Артем вскочил и побежал в мастерскую. Выбежал через мгновение с топориком и большим ржавым гвоздем, торжественно размахивая ими над головой.

– Где это резиновое говно? – повелительно спросил он.

Старшие братья, мы поняли младшего и подчинились. Я сбегал за мячом и дал пас брату. «Помогаю другу в делах», – сказал я. Мы дружно и злорадно засмеялись. Брат паснул Армену, тот поймал руками. «Все, теперь точно в тюрьму!» Армен, хохоча, подкинул мяч Артему, тот принял и прижал к груди. «Красная карточка, братан, вместе по этапу рванем!» Артем, смеясь, водрузил мяч на пень, на тот самый пень, который отстоял у неприятеля, технично обмотав того в защите, приладил к резиновому телу гвоздь и точным ударом обуха вбил его по самую шляпку. «Гол!» – закричал брат. Мяч жалобно запищал, словно запросил пощады. Тогда брат развернул топор лезвием к врагу, размахнулся и воткнул его в обмякшее тело. Мяч ахнул и разорвался в клочья, выронив гвоздь. Артем поднял гвоздь, пригвоздил им останки поверженного снаряда к пню и понес топор в мастерскую. «Десять-ноль, нах!» – бросил Армен пригвожденному и сплюнул через широкую зубную щель.

– Капец мячу, а я торчу! – подхватил я.

– Нет больше мячика на радость мальчикам! – отозвался младший брат, высунувшись из мастерской.

Мы с Арменом аж присели на корточки – так нас скрутил смех. Но тут услышали Артема:

– Ну че, девчонки, в лапту?

Брат стоял перед нами, размахивая битами, чьи лакированные тела искрились сейчас на солнце, как свежепойманные рыбы.

– В лапту, братан! В лапту! – воскликнули мы и побежали через огороды на нашу поляну.

Практика

За окном весна и цветет сирень.

В абортарии у нас работа кипит вовсю. Не прекращая тревожиться, стоит дыбом люминесцент и днем и ночью. По белому кафелю равнодушно стекает тоска – со стен на пол, но нам все равно: работа кипит вовсю.

– Эй, студент, – кричит мне доктор, – накрывай!

– Понял, доктор!

На рабочий столик полетела стерильная бязь, на нее – инструменты, все в строгом инквизиционном порядке. За дверью нетерпеливо бубнит очередь.

– Накрыл?

– Накрыл.

– Приглашай.

Заглядываю в блокнот. Первая – Столярова. Открываю дверь.

– Столярова!

– Я!

– На прием.

– А это больно?

– Вам или тому, что в вас?

– Мне.

– Нет.

– Почему так долго? – нервно несется из очереди. – Мы все занятые люди!

– Убийство, дамы, требует подготовки, – отрезаю я, вытаскивая голову из дверного проема.

– Студент, определи срок, – жуя жвачку, просит доктор.

– Будет сделано, док!

Пока женщина взбирается на кресло, прозванное Эверестом, и разбрасывает ноги по подколенникам, я надеваю перчатки, смачивая пальцы в физрастворе для лучшего скольжения. Два пальца внутрь, ладонь на лобок. Катаю маточный шарик. Все просто: матка с куриное яйцо – шесть – восемь недель беременности, с кулак – десять – двенадцать. Я хороший студент и делаю все быстро и вовремя.

– Десять – двенадцать недель, доктор.

– Хорошо, молодец.

Дальше – проще. Пока доктор, прищурив ювелирный глаз, исследует дамские пустоты, я полощу эмалированную кастрюльку – из обычной кухонной утвари, наспех переименованную в «для дистрактного материала».

Всем вещам нужны имена, и кастрюльке, волей судьбы попавшей в абортарий, тоже.

– Наркоз готов? – неожиданно вылупился из-под промежности док.

– Смотря что оплачено. Промедол или местный?

– Промедол.

– Готово, док!

– Тогда вводи.

Перевязываю жгутом выше локтя, ввожу иглу, отпускаю жгут, опустошаю шприц. Женщина закатывает глаза и сладко выдыхает. Спустя минуту доктора осеняет.

– Слушай, по-моему, ее не берет. Дай ей ладошкой по лицу.

– А вам слабо, док?

– А я в перчатках стерильных.

– А-а-а…

Шлеп, шлеп. Спит.