Переписка из двух углов Империи

На взгляд человека, не жившего в СССР или нацистской Германии, такая позиция кажется по меньшей мере парадоксальной. Действительно: пытаясь освободиться от власти ложных идеологем, писатель насаждает другие - не менее лживые и чудовищные. Но Астафьев во многом оставался именно советским человеком. Имперские предрассудки, как и национальные пристрастия, впитывались нашими гражданами с молоком матери, не говоря уже о святом для "каждого советского человека" понятии Родина, - для Астафьева, о чем говорилось, оно было внутренне важным.

Закономерно, что еще в середине 1980-х годов писатель, ощутив "актуальность" национальной темы, отдал ей дань, более того - был ею захвачен. Чувства, переполнявшие его в ту пору, проявились и в "Печальном детективе", и в "Ловле пескарей...". По мере того как в России утверждалась свобода слова, Астафьев высказывался все более прямо и откровенно, вступая при этом в противоречие с самим собою. Ведь писатель, способный к состраданию, зовущий к миру и милосердию, должен бы, казалось, явить эти качества собственным примером. Тем более что именно в русских Астафьев долгое время видел (или хотел видеть) такие черты, как христианское смирение, долготерпение, отсутствие ненависти. "Русский человек, - заявлял Астафьев, - по природе своей совершенно не приспособлен к ненависти, у него и гена-то такого нет, чтобы ненавидеть. Но большевики его этому научили все-таки"57 .

Да, научили! В том числе - и Астафьева, как бы он ни противился изнутри большевистскому влиянию. Ибо чувство агрессии по отношению к "чужим", воспитанное в советских людях, в нем всегда оставалось и по временам бурно выплескивалось наружу. Желая видеть в смирении отличительную национальную черту, Астафьев сам, увы, вовсе не обладал этой добродетелью. Это, впрочем, лишь одно из проявлений противоречивой натуры Астафьева. Замечательный художник, но - как правильно отметил критик И. Дедков, - "художник, не милующий, а взыскивающий и казнящий ...> По всем правилам новейшего времени он ставит в вину человеку его сословную, национальную и физическую природу и готов унизить весь его род"58 .

Пытаясь объяснить стойкий антисемитизм Астафьева, нередко говорят так: "Ему попросту недоставало культуры". Действительно, недоставало. Астафьев вышел, что называется, "из низов" и, мучительно ощущая в себе этот недостаток, напряженно работал и пытался его преодолеть. Он был самородок и самоучка. В автобиографическом очерке "Стержневой корень" (1975) Астафьев вспоминает о том, что в конце 1950-х годов, уже получив билет члена Союза писателей, он все еще оставался "литературным полудикарем" и, лишь поступив в 1959 году на Высшие литературные курсы в Москве (а ему было тогда уже 35 лет!), принялся "соскребать с себя толстый слой провинциальной штукатурки"59 .

Он много читал и неутомимо учился, и уровень культуры, которого он, в конце концов, достиг, заметно отличает его от прочих "братьев-писателей". Астафьев особенно любил Гоголя, о котором не раз писал; хорошо знал русскую поэзию - Ахматову, Есенина; тянулся и к западноевропейской литературе - это ощутимо во многих его сочинениях. Образы кавалера Де Гриё и Манон Леско, вдохновившие писателя на великолепный пассаж про Адама и Еву в "Пастухе и пастушке", суждения о Достоевском и Ницше в четвертой главе "Печального детектива", цитаты из "Португальских писем" Гийерага в том же романе, приведенные будто невзначай изречения Гете - все это говорит как минимум о широкой начитанности писателя. Но увы! культура, даже "западная", сама по себе отнюдь не противоядие от националистической заразы, и многие выдающиеся мыслители и поэты, и не в одной России, страдали этой древней дурной болезнью. Ксенофобия - не только от бескультурья; она коренится в недрах человеческой природы, воспитании, складе характера.

Можно, наконец, вспомнить и о романтическом мировоззрении Астафьева, изначально устремленного к органическому и родному, о склонности к мифотворчеству, присущей такому типу сознания. Мифы и иллюзии, ими порожденные, - питательная почва любого национализма, притом что имеется множество других причин (конфессиональных, политических, исторических) и неразрешимый узел проблем, который оборачивается национальными войнами, обычно запутан с разных концов. Недостаток же мышления, чуждого категории историзма, легко позволяет, например, возлагать всю вину за 1917 год, как и за дальнейшие события, на группу лиц с характерными фамилиями, во главе которых оказываются то "жидо-чуваш", то "рябой грузын", или объяснять наши беды "происками сионистов", или видеть - уже в новейшие времена - источник зла в отечественном "тель-авидении".